С отвагою и пылом детства.
Часть 4
Я до сих пор время от времени занимаюсь «Сталиным», продолжаю править кое-что, но это уже мелочи. И хотя, в основном, стихотворение сделано, оно ещё держит, не отпускает меня. Сегодня решила: всё, переписываю в дневник и ставлю точку.
И тут же очень живо я представила себе московское метро пятьдесят седьмого года в часы пик, огромную толпу москвичей и приезжих на станции «Комсомольская», толпу, которую сверху непрерывно просверливали глаза Сталина, потому что, несмотря на все откровения партийного съезда, изображения тирана, завершавшие собой парад русской военной славы на двух потолочных нишах этой самой станции, всё ещё оставались центром её роскошного ампирного интерьера.
Очень явственно вижу и даже как-то физически чувствую, как медленно двигаюсь в этой толпе, как мне душно и тесно и как, пока толпа выносит меня наружу, я оказываюсь очень близко, буквально лицом к лицу, со своими взрослыми согражданами. Некоторые из них куда-то устало и апатично бредут, другие бешено несутся навстречу и мимо… Вот они, эти бездумные, опустошённые лица, вот эти глаза, осторожные или испуганные, и немало злых. Вот они, неизменные и вечные обыватели, такие, совсем без затей, простые равнодушные сýетные…
Я всматриваюсь в них, и меня терзает множество вопросов.
На Комсомольской площади
Под тяжёлыми зданиями
Мерно
метро
полощется
С мозаичными сталинами…
И мягкие спины втиснуты
В голубые лихие вагончики,
И в киосках киноартисты
С фотографий над чем-то гогочут…
И в упор, как из револьвера,
Залпом взгляда толпу ошарашивая,
Вырастает из интерьера
Потолка,
потолок разукрашивая,
Подминая и подавляя
Всех и каждого, наперечёт —
«Сталин — наша слава боевая,
Сталин — нашей юности полёт» …
Как вписали его, поусердствовали
Среди копей, коней и знамён!
Как же с Невским он браво соседствует!
А Суворову — правнуком он,
Как, красуясь над слякотью буден,
Он вершит свою подлую магию…
— Ну а где же вы были, люди,
Когда я ещё была маленькой?
И когда в заводские ясли
Водила меня мамаша?
И когда повязала я галстук,
Красный
от крови павших…
И пела песенки бодрые,
И парады смотрела пышные,
И готовила себя к подвигам
Так серьёзно и так возвышенно…
И одна на другую недели
Наслаивались,
словно
складки…
— Ну а что ж мы все вместе делали?
Вот так же ползли с эскалаторов?
И радели под его боком,
Приплюснутые его ногами,
И его почитали богом,
И ему песнопенья слагали…
И дождáлись, пока он умер,
Законной, старческой смертью.
— А теперь мы такие умные
И во всём разобраться сумевшие.
…Но не в том,
почему славословили
Улюлюкали дружно, со рвением,
Принимали любые условия
С небывалым воодушевлением,
То холуйствуя, то безмолвствуя,
Как перчатки, меняя личины…
Люди, может, в метро «Комсомольская»
Мы сегодня выпрямим спины?
И в немом и немолкнущем гуде,
Пошлой логике вопреки,
Может, мы встрепенёмся, люди,
Молодые и старики?!
…Только нет!
Мы боимся сегодня
Не его — так другого, такого же…
И дрожат у нас, бедных, ладони,
И на лицах бледнеет кожа.
И плетёмся мы друг за дружкой
В раззолоченном этом подвале,
И над нами, над лавой потухшей,
Потолочный
зияет
Сталин…
------------------------
— Полыхни, неподкупная правда,
По опаске,
бездумью,
безволью!
Чтоб на площади голос радио
Содрогался от гнева и боли,
Чтоб раскаянье бередило
Ежечасно умы и души!
Чтобы снова не победила
Злая опухоль малодушья,
Чтобы чтили и пашни и башни
Память тех безымянных героев,
Тех восставших, без вести пропавших,
Тех расстрелянных, замертво павших
Не на поле ратного боя —
А от чёрной руки доносчиков,
Стукачей,
палачей,
предателей…
И, конечно уж,
не без помощи
Всех безвинных на вид обывателей,
Рассудительных тихих прохожих,
Друг на друга, как братья, похожих,
Уваженья к себе преисполненных…
…Люди, вытравим, уничтожим
Право «жить применительно к подлости» !
Люди, слышите?!
Но среди плеска
Электричества, мрамора, стали
Слышу я, как по имени, резко,
Окликает
каждого
Сталин…
Итак, июнь тысяча девятьсот шестьдесят первого года. Мы покидаем Якутск и возвращаемся в Москву. Ура!
Когда я каждый год, причём дважды, летала в Москву на сессии, это было совсем не то, это были просто временные побывки, с бессонными ночами над учебниками, с беспокойными туда-сюда телеграммами, с бесконечными телефонными переговорами, не простыла ли девочка, нет ли температуры, как там её желудочек, не заболела ли, и она непременно заболевала в моё отсутствие. И только, бывало, сдашь экзамены, быстрей-быстрей назад, стремглав, ни минуты просрочки. И ни с кем не повидаться. И ни о чём и ни о ком не вспомнить. И вообще Москва ли это или другое какое место?
А сейчас — другое дело. Мы возвращаемся в Москву все вместе, домой, жить дальше, жить последующую жизнь…Господи, а какая она будет, последующая? И где? И как? Неизвестно. Но мы возвращаемся домой…
Итак, в Москву, в Москву… Конечно, вспоминаются чеховские сёстры, только я о другом. Здесь, в Якутске, о Москве только с пафосом. Но мне она совсем не «надежда мира» и уж, конечно, не «сердце всей России» . Мне она то, что называется малая родина — место, где я родилась, так уж вышло, где была беленькая спаленка моего детского сада в переулке Чернышевского, и первые снежинки, тающие на крошечной детской розовой варежке, и первые подружки, и первые тайны, и первый поцелуй… Это моя длинная узкая Краснопролетарская, в одном из домов которой я жила в детстве со своими родителями и братом, и Каляевская, по которой ходила в школу и из школы и где впервые раскрыла учебник родной речи, остро пахнущий свежей типографской краской, я помню этот запах и сегодня… И пыльная Моховая со старыми, ещё почти ломоносовскими корпусами университета, и Самотёка со своей дурацкой доской почёта, которую потом снесли, и правильно сделали, и дореволюционный памятник Гоголю в одном из приарбатских дворов, и, конечно же, улица Грановского, по которой когда-то однажды за мной бежал самый лучший на свете человек, без пальто, в одной белой рубашке, с расстёгнутым воротом, и на него, и на меня тоже, падали пушистые, незабываемые хлопья снега… Да, чуть не забыла, ещё небольшой магазинчик в конце нашей улицы (в нём так вкусно всегда пахло молотым кофе и копчёной колбасой), все его почему-то называли Кушнерёвкой, наверное, по фамилии какого-нибудь допотопного фабриканта… И наконец, это русская речь, неспешная, московская, акающая, доносящаяся из раскрытых окон, звучащая на каждом шагу, на каждом перекрёстке, по радио, в транспорте, в очередях. Тот самый «нежный вкус родимой речи» , который, как оказалось, мне невероятно нужен и важен. Короче говоря, всё это укладывается в суриковское «вот моя деревня: вот мой дом родной; вот качусь я в санках по горе крутой» …
Стоп-кадр! Качусь не в санках, а просто на ногах, просто качусь и качусь по крутой ледяной горке Антроповской Ямы на Селезнёвке. Странное какое название у пруда, и тоже непонятно откуда взялось. Ну да ладно, всё равно оно стало приметой моей малой родины и детства.
…Мы уезжаем, и, значит, прощайте милые, бойкие, все как один курносые якутята, мои первые воспитанники и первые ученики. Прощай, тётя Клавочка, «подруга дней моих суровых» , нянечка в здешнем заснеженном детском саду, обласкавшая меня пониманием и одарившая заботой.
Прощай, прощай, моя неоконченная театральная студия, мой творческий эксперимент, моё отдохновение… Прощайте, поздние вечера у картонной коробки, хранившей мои детские секреты и шалости, смятения и первые пробы пера.
Прощай, длинная-предлинная, без конца и края зима-зима… Прощай, город неслыханных, запредельных морозов (правда, сегодня, к слову, на дворе июнь, и жара и сушь, тоже невиданные и неслыханные)…
прощаюсь с тобой, Якутск, без сожаления, но и без упрёка. И даже с благодарностью: ты преподал мне первые жестокие уроки жизни, ты не церемонился со мной. И правильно делал…
Я прощаюсь с тобой, Якутск. Завтра вечером я уезжаю и, скорее всего, уже больше никогда не вернусь на твои неказистые улицы, не буду бродить по ним среди тумана, почти вслепую, ненароком наталкиваясь на идущих навстречу. Ты останешься для меня воспоминанием. И не скажу, что светлым… Неважно. Теперь надо идти дальше…
Между прочим, Дэ вчера улетел в Новосибирск, у него там дела в консерватории, оттуда — сразу в Москву. А мы с доченькой поплывём сначала на пароходе по Лене, в Осетрово пересядем на поезд, и поедем мимо Байкала, и увидим его огромные бирюзовые волны, а потом будем мчаться мимо великих сибирских рек, и тайги, и городов. Я надеюсь, что, может быть, на каких-нибудь больших остановках, ночью, когда доня будет спать, я запру наше двухместное купе и пробегусь по привокзальной площади Красноярска, ну или Омска… Единственное, что немного смущает, это наличие багажа, с ним придётся помаяться, особенно при пересадке с парохода на поезд. Лучше было бы налегке. Но ничего, утешает, что в багаже, в основном, книги, целая библиотека, которую я собрала здесь, в Якутске — в Москве такой возможности у меня не было бы. Среди них есть замечательные приобретения, как, например, академический четырёхтомник Лермонтова, собрание сочинений Маяковского, Флобера, Паустовского, многое другое, и в том числе восьмитомная «Тысяча и одна ночь». Да, ещё фолиант — небольшая, в серо-голубом переплёте книжка «М.И. Цветаева. Избранное». Моя чудесная находка, вернее, моя добыча. Я отыскала её, правда, не в «пыли по магазинам», а в пыли книжных полок одной из библиотек, куда я захаживала. Но там её, конечно, тоже «никто не брал и не берёт» . Она лежала одинокая, невостребованная, с неразрезанными даже многими листами. Я потом взяла грех на душу и сказала библиотекарше, что книжку потеряла, в библиотеку же принесла несколько других сборничков стихов, и дело было улажено. И книга стала моей. Книга Марины! Правда, у меня почти все эти стихи есть, переписанные от руки, перепечатанные на машинке… Но всё-таки изданная книга — это вещь! Причём казалось, её никогда не будет, просто не издадут. А тут отдельный предмет, в твёрдой обложке, хоть и строго, но очень симпатично оформленный и так особо, волнующе пахнущий типографской бумагой, и клеем, и краской… Нет, это здорово!
…А между прочим, в доме совершенно светло. Нет, нет, не светает, я не оговорилась, а просто темно вообще не было: всю ночь светло, как днём, только нет солнца. Сейчас ведь время белых ночей, самый разгар. Не темнеет вовсе, даже сумерек не бывает.
Доченька моя спит, раскрытая, в голубой кружевной китайской пижамке (тут, кстати, очень много чудесных китайских детских вещей, Китай совсем близко), от неё веет теплом и уютом. Вот ведь, живёт так просто, так незамысловато, ничего не знает об Якутске, в котором родилась, и уж тем более о Москве. А при этом такая понятливая, гармоничная, будто ей всё уже давно вéдомо. Я ложусь рядом, прислушиваюсь к её дыханию, успокаиваюсь, может быть, скоро усну. Но перед тем, как уснуть, думаю, какие мы с ней сейчас родные и близкие, одни на всём свете, одни на краю света… И обе совершенно одинаково не знаем, как будем жить дальше, как у нас всё сложится…
И ещё одна мысль успевает промелькнуть: Толстой, где-то в одном из своих дневников высказал абсолютную уверенность, что у маленьких деток, и даже у младенцев, есть уже тончайшие оттенки чувств и душа. И это очень похоже на правду, я сужу по тому, что моя двухлетняя дочка давно уже отзывается на любой сигнал окружающей жизни, и радуется, и жаждет ласки, и удивляется, и трепещет… Однако и печалится тоже, реагируя на невнимание или небрежную интонацию в голосе. Но слава Богу, что её детский мирок пока ещё надежно огражден от сýетного взрослого мира: малышей как бы обволакивает особое, едва уловимое, защитное облако, излучающее тепло и негу. И я это облако очень чувствую. Я его вдыхаю, осязаю кожей, улавливаю каждой клеточкой души, вообще всем существом. И особенно сейчас, в эту последнюю ночь на чужой стороне, в эту невероятно белую ночь, когда я, слегка подремав, снова бодрствую, села к письменному столу не включив электрического света за ненадобностью, и пишу эти строчки, а моя маленькая девочка сладко и безмятежно спит себе рядышком, вся окутанная своим лучезарным облаком…
| Назад | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | Вперед |
