И понеслись волнения и страсти...
Часть 8
А что это я так разговорилась об этих ребятах? Ну да, хочу выяснить, кто из них большой поэт. Но прежде всего надо всё-таки понять, что это такое – большой поэт. Я, скорее, это чувствую, а сформулировать пока затрудняюсь.
Вот из ныне живущих, я думаю, большой поэт Александр Твардовский. И прежде всего перед глазами, конечно, возникает этот русский парень Василий Тёркин, такой живой, что к нему так и хочется подойти, где-нибудь на той самой, теперь уже знаменитой переправе, потрогать его, дёрнуть за рукав, и если не подмигнуть, то просто улыбнуться, как-то расположить к себе и слушать про кисет, про гармонь и всякие байки, типа: «Дельный, что и говорить, // Был старик тот самый, // Что придумал суп варить // На колёсах прямо». До чего же всамделишный, до чего же живой… Я уже говорила это? Ну ничего, ещё раз повторю… И до чего же понятный, до чего настоящий! И правильно, что Бунин из Франции ещё во время войны всё заметил и успел сказать об этом, успел сам порадоваться…
А ещё я люблю замечательные военные стихи Твардовского, и «Я убит подо Ржевом», и «Ветром, что ли, подунуло», и «Рассказ танкиста», и «Перед войной, как будто в знак беды», и другие, лирический герой которых не похож на Тёркина, но при этом необычайно привлекателен, иначе привлекателен, своей корневой русской интеллигентностью, совестливостью, благородством и, хоть не хочется произносить следующее слово, настолько оно на советских устах затаскано и обветшало, но произношу, заменить нечем, ну так вот ещё и патриотизмом, истинным, без показухи, без фальши. Ну вот, например:
Я долю свою по-солдатски приемлю,
Ведь если бы смерть выбирать нам, друзья,
То лучше, чем смерть за родимую землю,
И выбрать нельзя[15].
А вот совсем недавнее, только что прочла в каком-то из журналов, сразу запомнила. Маленькое, пишу полностью:
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они – кто старше, кто моложе –
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, –
Речь не о том, но всё же, всё же, всё же…
И Давид Самойлов большой поэт. И тоже прошёл войну. Можно подумать, что я особый любитель военной лирики. Вообще-то это не исключено и как бы вполне понятно, ведь я же, как сейчас говорят, ребёнок войны. Но дело, конечно, не в этом, ведь давным-давно ясно, важно не что, а как…
Но вот ведь в чём штука: война, со смертью на каждом шагу, с «ежедневными Бородино»[16], делает бывшего фронтовика человеком более глубоким, заставляет серьёзно думать и, как пушинку с ладони, сдувает желание выставлять свои чувства напоказ. Ни у одного из тех, кого из ныне пишущих я считаю большим поэтом, при наличии ума, таланта, самобытности и огромного мастерства, ни у одного из них нету самолюбивых претензий, раздутой самооценки и самолюбования. Вот в подтверждение любимые мои строчки из Давида Самойлова:
Я нас возвысить не хочу.
Мы – по́слушники ясновидца.
Пока в России Пушкин длится,
Метелям не задуть свечу[17]…
И как же это правильно и своевременно соотнести сегодняшнюю поэзию с Пушкиным, напомнить о наших великих истоках и о том, как важно, чтобы не прерывалась связь времен.
Вот и всё. Смежили очи гении,
И, когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.
Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло и темно…
Как нас чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И всё разрешено.
Сколько тоски, сколько боли в этих строчках! Какое острое чувство неудовлетворённости, какое полнейшее отсутствие самообольщения… И это говорит большой поэт, в стихах которого ни вялых, ни залежалых слов нет и никогда не было. Да, да, никогда, потому что гении, которые сейчас «смежили очи», были для него путеводными звёздами, учителями, наставниками. Именно об этом высоком наставничестве очень хорошо сказал когда-то поэт Илья Сельвинский: «Люблю великий русский стих, // Не всеми понятый, однако, // И всех учителей своих – // От Пушкина до Пастернака»[1].
Ну да ладно Грибачёвы – Рублёвы – Щипачёвы, это ещё куда ни шло. А те, о которых я чуть выше уже говорила, те ярко взметнувшиеся звёзды, которые теперь нарасхват и у нас, и за границей, как они?
Нет, нет, ни тёмных, ни вялых, ни тем более залежалых слов в их арсеналах, Боже упаси, нету. Люди они передовые, способные, начитанные, всех наших гениев знают наперечёт, иной раз этак залихватски их процитируют. Но дело в том, что для них никто не указ и никто не пример. Они сами с усами, они вообразили себя гениями и лезут из кожи вон, демонстрируя и тиражируя эту самую новоиспечённую гениальность.
Меня не покидает мысль, что эта многозначительность, в состоянии которой они постоянно пребывают, фальшива и неестественна. Мне кажется, что они намеренно приводят себя в нарочито восторженное и возбуждённое состояние, утрируют свои чувства, чтобы нравиться публике, собирать залы и стадионы, изображать из себя властителей дум, законодателей вкуса, новаторов, лидеров… Они претенциозны, ведут себя шумно, о них распространяется множество невероятных слухов, они то и дело ссорятся с властью. Они как бы оппозиция. Однако, как бы да не так бы… По существу они всегда вместе с властью, они с ней дружны.
Вот Евтушенко пошумел, подёргался, повысовывался, а потом: «Никогда, никогда, никогда, никогда // Коммунары не будут рабами»… А «Лонжюмо» Вознесенского?! «На все вопросы отвечает Ленин»! Кому отвечает? Уж не вам ли, Андрей Андреевич? Неужто вы не читали письмо этого самого Ленина под грифом «совершенно секретно», не помню кому адресовано, в котором он приказывает своим подельникам беспощадно расправляться, прос-таки без суда и следствия расстреливать господ священников, предварительно бессовестно их обобрав и разорив храмы? Репринтная копия этого письма давно разгуливает по самиздату, она вполне доступна, вы не могли как-нибудь на неё не наткнуться.
Всё, что я наговорила, в меньшей степени относится к Роберту Рождественскому. Он помягче своих собратьев по перу, и претензий у него меньше. А ещё у него есть такая способность, ну или манера, или это его внутренняя установка: быть читателю своим, абсолютно свойским, близким. Отсюда в его стихах доверительная интонация, ему многие верят, и это хорошо, когда он призывает: «Памяти павших будьте достойны!» Но когда он хочет передать потомкам, аж в тридцатый век, как наибольшую и наивысшую ценность всех времён и народов нашу Октябрьскую революцию – честно говоря, мороз по коже и страшновато.
Тем не менее, я возвращаюсь к Вознесенскому ещё раз, мне за него обиднее всего, может быть, потому что он вначале затронул-таки во мне какие-то струны. Уж кто-кто, а Вознесенский хорошо знает Бориса Пастернака, когда-то благословившего его в поэты. И знает, и любит, и наизусть читает, я уверена. И при этом как же он умудрился не заметить, упустить самое важное, не обратил внимания на Пастернаковское завещание молодым поэтам, и значит, ему в том числе:
Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.
Цель творчества самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.
Но надо жить без самозванства[2]…
………………………………………..
………………………………………..
Самозванство – вот в чём дело! Самозванство и, значит, никакого достоинства – в этом случае речь даже о нём нечего заводить. А нет достоинства, следовательно, нет и большого поэта, это же ясно как божий день.
И вот теперь настало время написать несколько слов о Белле Ахмадулиной. Так ведь что интересно, она же входит в эту самую звёздную четвёрку поэтов, она жена (или была женой) Евтушенки, она очень трогательно дружит с Вознесенским, она неизменно с ними выступает, она как бы их, как бы из них… Но ведь совершенно ни в чём ни на кого из них не похожа! И при этом пользуется вниманием и любовью, даже у массового читателя, нисколько не меньше, чем они.
А по мне, так она вообще ни с кем не сравнима и несравненна. Впервые я узнала о ней, когда училась, по-моему, в девятом или десятом классе, из статьи в «Комсомольской правде», где её и ещё нескольких литинститутовцев предавали анафеме за упадочнические настроения. Я помню даже приведённые в этой разгромной статье Беллины строчки: «Мы идём усталые, руки холодны». То есть, идём и не кричим «ура!» на каждом шагу и пресыщены лживыми лозунгами. И ещё: «Не жалей меня, жалейка, // Что я песен не пою»… Но она всё-таки поёт песни, и замечательные, я отслеживаю их, по возможности все, где бы они ни появлялись: в журналах, в альманахах, а когда-то в коллективных сборничках литинститутовцев. Потом стали выходить её книжки, «Свеча», «Метель», другие… И она стразу стала моей чудесной находкой, моим чудесным достоянием, моим частным, моим практически интимным чтением. В ней столько тончайшей восприимчивости души к окружающему миру и столько неуловимой грации, что я тут же, без раздумий и промедления, поставила её в один ряд с моими возлюбленными русскими поэтами прошлого века. Она, действительно, этой самой, прекрасной косточки. Вот ведь как легко, как изящно пишет:
Влечёт меня старинный слог.
Есть обаянье в древней речи.
Она бывает наших слов
и современнее и резче.
Вскричать: «Полцарства за коня!» –
какая вспыльчивость и щедрость!
Но снизойдёт и на меня
последнего задора тщетность.
Когда-нибудь очнусь во мгле,
навеки проиграв сраженье,
и вот придёт на память мне
безумца древнего решенье.
О, что полцарства для меня!
Дитя, наученное веком,
возьму коня, отдам коня
за полмгновенья с человеком,
любимым мною[3]…………………
………………………………………..
И ведь никакой деланности, уж я не говорю о какой-нибудь установке. Её стихи удивительно сочетаются, мне кажется, с её личностью, они не придуманы, от них ничуточки не веет сочинительством. Это как раз те самые «звуки с губ, как косточки черешни, летящие без всякого труда» – что я так люблю цитировать из неё. И во всём столько ума и вкуса и совершенно самостоятельная духовная среда, которая невероятно к себе притягивает.
И вот ведь, несмотря на всё это, я не называю сейчас Беллу большим поэтом, просто слишком она девочка ещё, слишком юная. Но то, что она станет им, – для меня не подлежит сомнению.
Я добавлю сюда ещё, что, кроме больших поэтов, есть просто-напросто одарённые, замечательные, настоящие, талантливые, выдающиеся, и так далее, и так далее… А есть, как известно, и понятие «мой поэт». Читаю я многих. Мне интересны Виктор Соснора, Юна Мориц, Юрий Левитанский, совсем юный Иосиф Бродский и те, конечно, большие поэты, о которых я уже написала. Но мой поэт, я сейчас имею в виду современников, она, Белла Ахмадулина.
Ну а теперь уж, деваться некуда, придётся о себе, ну по поводу большого поэта. (Сподобило же Озерову завести этот разговор тогда в метро! Мне бы ничего такого в голову не пришло, а теперь я расхлёбывай…)
Так вот, прямо и без обиняков: я знаю, что большим поэтом не стану. Я не чувствую в себе предназначения беззаветно служить искусству. Стихи мои, творчество моё, уж хорошо это или плохо, не станут для меня делом жизни. Во-первых, я не имею призвания кого-то вести за собой, куда-то звать, чему-то учить. А во-вторых, стихотворное выражение чувств никогда не будет для меня важнее самих чувств, важнее событий жизни, свиданий и расставаний, печалей, сочувствия, дружбы. И при этом я не могу не сказать, что необычайно благодарна судьбе, даровавшей мне страстную любовь к поэзии и к поэтам, открывавшим и открывающим надо мной высокое непостижимое небо, в которое засмотрелся когда-то на поле сражения раненый Андрей Болконский. Мои поэты ведут меня за собой в новые миры, в иные измерения, учат прекрасному, развивают душу. Прости, дневник, дружочек, за патетику, но что поделаешь, иначе не выговаривается то, что я хочу сказать.
Не знаю, что будет когда-нибудь, но сейчас мне это чрезвычайно и больше всего другого необходимо. Я ведь недаром частенько говорила своим товарищам по литобъединению, что прежде всего я любитель поэзии. И это правда.
Но я согрешу против истины, если не сознаюсь, что очень люблю, когда мне удаётся выразить словом свои раздумья и пристрастия, желания и тоску, волнения и трепет живой жизни. И если я чувствую, что это иной раз получается, то мою душу переполняет такая безотчётная, такая ликующая, ни на что непохожая радость, бьющая ключом из-под самого сердца. И если радость, или печаль, или прилив нежности испытает при чтении моих стихов ещё кто-нибудь, а это иногда происходит, то больше, вроде бы, ничего и не надо.
Вот сейчас очень кстати написать сюда одно прекрасное четверостишие, которое могло родиться только у гениального русского человека Тютчева:
Когда сочувственно на наше слово
Одна душа отозвалась –
Не нужно нам возмездия иного,
Довольно с нас, довольно с нас[4]...
Свершилось: наше переселение в новую квартиру уже реальность. Вещи собраны, машина заказана, завтра переезжаем на Речной вокзал. Но это будет завтра, в воскресенье, а сегодня ещё суббота, ещё собираются гости, ещё будет прощальный вечер. Никто не называет этот вечер прощальным, но многие, и я в том числе, это понимают.
И что же мы будем делать сегодня? Чего-то не хочется на сей раз спорить, разрешать неразрешимые проблемы, не хочется даже читать стихи. Всё это уже было, было… А ведь вечер всё-таки особенный.
И вдруг кто-то очень кстати предложил устроить конкурс на лучший дружеский шарж, ну или на лучшую эпиграмму. С общего шумного одобрения затеваем конкурс экспромтов. Избираем жюри из трёх человек, которые сами не участвуют в конкурсе, а только судят. Договорились все эпиграммы, как только они будут готовы, сдать в жюри, которое определит первых три места, а потом каждый автор сам озвучит своё произведение. Всё так и сделали.
Первое место присуждается Анке. За эпиграмму на кого? – На меня. Вот она, эта эпиграмма:
Белла упала, асфальт примяв
Массой стихов, темпераментом тела,
Хочется Белле кричать и кричать
Громко, напористо, смело.
– Белла свободная, Белла ничья.
Муж? Не хочу я мужа!
Не замечают мужчины меня,
Ну и не нужно! Не нужно!
Но тогда чего же ради
Все мы бляди, все мы бляди?
Слушатели, которым было сразу оговорено право в случае несогласия с жюри выдвигать собственных фаворитов, были согласны с жюри. Единогласно согласны. Это была, действительно, самая лучшая эпиграмма, самая острая. Да и просто талантливая.
Второе место получила моя эпиграмма. Ну и на кого? – Да, на Анку. Боже упаси, я не нарочно, я не мстила. Ведь я же, естественно, не знала, что Анка напишет на меня. Так получилось. Вот она, моя эпиграмма:
Мой первый муж – поэт, поэт!
Второй мой муж – музыковед!
Мой сын – ариец, вундеркинд.
…Альберт Эйнштейн – бездарный жид!
Моя, конечно, послабее. Но меня тоже очень похвалили, я думаю, в основном за краткость, которую никто от меня не ожидал.
Третье место отдали эпиграмме на Анхеля Гутьереса, она была анонимной, листок никто не подписал:
Друзья! Да здравствуют испанцы!
Сидоркин и Баркан – засранцы!
Честное слово, мне нравится эта штука, она стреляет, она похожа на самого взрывного Анхеля, любимое русского слово которого именно это ругательство, и им удостаиваются не только Сидоркин и Баркан, режиссёры театра Ромэн, в котором Анхель работает, а и множество других людей, порой милых и совершенно безвинных. Мы все так уж просто не обижаемся в случае чего.
Все остальные экспромты заняли коллективное четвёртое место, но я их немедленно, все, какие только оказались у меня в руках, переписываю сюда, потому что такие милейшие домашние перлы не должны кануть в Лету. А дневник мой всегда на страже и не раз уже спасал многое в таком роде.
На Павлика и Анку Пичугиных:
Павел Пичугин филолог,
К тому же ещё испанолог,
К тому ж утончённый эстет,
Способнейший музыковед.
Ещё он прекрасный биограф,
Отныне же он и этнограф.
Про этносы многое знает
И в расах сечёт, понимает.
Он знает, кто хуже, кто лучше,
И Сталин, и Гитлер, и Дуче,
Конечно, воскресли бы вмиг,
Узнав о талантах таких.
И боги Павлушку заметили,
Давно и достойно приветили:
Как орден, как «цвет безуханный»[5],
На шее красуется Анна.
На Колю Дубянского и Машу Лепешко:
Машенька и Колечка
Не грешны нисколечко.
Ни на кого из круга
Смотреть им нет досуга.
…И смотрят друг на друга.
Ведь Коля – голова,
А Машенька – красавица,
Вокруг всё – трын-трава,
Они друг другу нравятся.
А мы в своём кругу –
Ни слова, ни гу-гу.
На Женю Жбанова:
Женя Жбанов – всем пример,
Хоть давно не пионер,
Не философ, не пиит,
Но глубо́ко в корень зрит.
На Дэ:
Довольно стихов и стенаний,
И исповедей, и заклинаний…
И Маши, и Белки, и Сенины
Прослушаны все и оценены.
Ну сколько их можно терпеть?!
Пора и романсы попеть…
На Феликса:
Феликс вздорен, смел и мрачен,
Хочет всем раскрыть глаза,
И не может он иначе:
– Он ещё не всё сказал.
Он неистово и гневно
Диктатуру обличил.
Многословный, яркий, нервный,
Без руля и без ветрил.
То он пенится, как Терек,
То Везувием бурлит,
Он не может без истерик:
У него душа болит…
Отдохни, дружочек. То есть
Снизь воинственный задор.
Наша страсть и наша совесть
Наш бессменный перебор.
По поводу информации Пичугина о сионских мудрецах:
Страшней еврея зверя нет –
Об этом хорошо известно.
Он тут и там. Он повсеместно.
Он друг, начальник и сосед.
– Мне без него неинтересно.
Страшней еврея зверя нет.
Твердили нам ещё со школы
Про протоколы, протоколы
Сионских неких мудрецов,
И вот теперь в конце концов
Подсунули фальшивку эту
И разнесли по белу свету:
Страшней еврея
Нету зверя…
Какая подлая затея!
Какая гнусная идея!
В неё умру, но не поверю,
И пусть услышит целый свет:
Я отвергаю этот бред!
На Сенина:
Про поэта Сенина
(Не путайте с Есениным)
Я всегда сказать готов
Пару, тройку добрых слов.
Он поэт особый,
Архимодерновый,
Необыкновенный,
Гиперсовременный.
Он очень удивительный,
Подвижный, ослепительный…
Стихи он декламирует,
Рукой жестикулирует…
Ещё он артистичен
И хореографичен…
Глазами он сверкает,
Куда-то увлекает,
Зовёт с собой, срывает с мест
И сыплет россыпями звезд.
Какой-то феерический…
Но вот вопрос практический:
«Поэзия – искусство слова,
Так где ж оно?» Да что вы, что вы,
Меня он просто не услышал,
Он подхватил меня и выше
Влечёт в заоблачные выси.
– «Позвольте, ну а где же мысли?»
Но Сенин мне не отвечал,
Вокруг волненье расточал,
Шаманил он, он колдовал,
К кому-то главному взывал…
Как будто правил некий бал
С азартом и с душою.
Я стих. Я сник. Не возникал.
Я понял: это шоу.
Это последнее, конечно, написал Авраам Маркович. Милый старик не унимается. Я в тайне души радуюсь, что Толи сегодня не было. Он обидчивый, ранимый да ещё и задиристый. Ему, разумеется, передадут эту эпиграмму, точнее будет сказать, памфлет, но это потом, когда-нибудь, не сейчас.
| Назад | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | Вперед |
[1] Сельвинский И. России// Сельвинский И. Собрание сочинений в 6 томах. – М.: Художественная литература, 1974
[2] Пастернак Б. Цель творчества – самоотдача//Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. – М.: Эксмо, 2010
[3] Ахмадуллина Б. Влечет меня старинный слог//Ахмадулина Б. Избранное. Стихотворения. Поэмы. Эссе. Переводы. – М-Спб.: Олимп, Астрель, 2009
[4] Тютчев Ф.И. Когда сочувственно на наше слово//Тютчев Ф.И. Лирика. В 2 т. Т.2. М.: Наука, 1965
[5] Пушкин А.С. Цветок засохший, безуханный…// Пушкин А.С. Лирика. – М.: Художественная литература, 1963
