И понеслись волнения и страсти...
Часть 1
Весь трепет жизни, всех времен и рас
В тебе самом. Всегда. Вчера. Сейчас.
Максимилиан Волошин
«Что нового покажет мне Москва?» Дорогая моя, единственная, ты всё такая же. Я другая. Взрослая. Правда, иногда мне кажется, что не очень ещё, но всё-таки... Подумать только, двадцать два года… Мне никогда ещё столько не было! Пятый курс… Хожу в университет редко, на некоторые только лекции, и, в основном, досдаю последние экзамены и зачёты. Вот ведь хорошо, что в Якутске всё перечитала, всё поизучала, даже законспектировала. Мне там тяжко бывало, и я так выживала, спасалась.
Работаю корректором в Редиздате на Старопанском переулке. Не скажу, что работа нравится или захватывает. Нет. Но втягиваюсь, овладеваю профессией. Нормальный труд, требует внимания, сосредоточенности. Воспитывает, значит. И то хлеб.
Недавно, не помню где услышала, что человека можно считать счастливым, если ему утром хочется идти на работу, а вечером – домой. На работу идти очень хочется, именно идти. Выхожу пораньше, иногда даже минут за сорок, вылезаю из метро «Площадь Революции» и слоняюсь по узеньким закоулкам Центра. Надо же, всего в трёх шагах от Кремля, а до чего замызганные здесь некоторые дворики и тупики. Я раньше их не видела или не обращала внимания… Вот за этими пыльными воротцами какая-то база, рядом в закутке склад, левее допотопная типография. Всё это вместе ютится, теснится. Всё неказисто. А совсем неподалёку роскошно высится и пылает колокольня Ивана Великого…
Я ловлю себя на том, что мне совсем не мешает ни грязь, ни запущенность этих тесных местечек и что мне нравится всё, как есть. А замшелые темноватые парадные и облезлые оконные рамы даже помогают связать так называемое историческое прошлое с сегодняшним утром. И я легко себе представляю, как по этим самым булыжничкам прогуливался Радищев незадолго до ссылки. Кстати, совсем неподалеку, где-то здесь, улица Разина. Назвали, небось, по причине непосредственной близости этой улицы к Красной площади, по которой когда-то катилась его шалая головушка. А мимо этого породистого одноэтажного дома наверняка проходил Пушкин. Вылез из кареты где-нибудь на набережной, расплатился с извозчиком и несётся своей летящей, как многие свидетельствуют, походкой на встречу, ну например, с Марией Волконской… А вот и старинный заброшенный Богоявленский храм. Сворачиваю на Старопанский переулок. Ещё несколько шагов, и я у места назначения. Шла на работу, правда, с удовольствием… Ну а домой-то вечером хочется? Честно? – Не всегда…
Эти стихи писались долго, хотя и урывками. Сегодня закончила. Дэ назвал бы их максималистскими и правдоискательскими, если бы прочитал… Начала ещё в Якутске, откладывала, снова возвращалась, работала, одним словом.
Прощать друг друга – это очень вредно.
Давай попробуем побыть суровыми.
Пусть учит жизнь серьёзно и конкретно,
Забрасывая трудностями новыми.
Пусть будет и беспомощно и страшно.
Но почему, скажи с какой же стати
Нам обращаться к близости вчерашней,
Просить у ней пощады Христа ради?
За ней бродить весь день неслышной тенью,
Рождать лишь шёпот, жалобы и вздохи,
Вставать и снова падать на колени
И подбирать оставшиеся крохи…
…………………………………………
…………………………………………
И всё застыло и стоит на месте,
И серой скукой чувства заметелены…
Стоп… Думала написать сюда всё, целиком. Не потому, что стихи получились или очень бы мне понравились. Но что-то всё-таки о нашем с Дэ выразить удалось. Но не буду, пожалуй – очень большое, к тому же я теперь, как когда-то намеревалась, завела отдельную папку, так простенько написала на ней «Стихи-стихи» и поставила многоточие. В ней уже немало чего есть, ну вот и этому туда дорога.
А между тем московская жизнь продолжается и набирает обороты. И наша семейная тоже, по крайней мере, так может показаться со стороны. Обрастаем кругом общения, появляются новые знакомые, собеседники, собутыльники (чур, не у меня!). Есть и друзья, у каждого свои, и общие, но настоящих – раз, два и обчёлся. Как всегда…
Но даже самым настоящим и близким (и маме тем более) я не могу рассказать о том, что происходит со мной, во мне, внутри меня… Только дневник. Так ведь и ему в Якутске ещё обещала о муже ни строчки, о наших отношениях – ни гу-гу. Остаются стихи. И слава Богу, что они остаются, даются, случаются… Во всяком случае, их никто не может отнять или, например, запретить… И между прочим, папка «Стихи-стихи» подрастает, так медленно, потихонечку становится всё объёмнее.
И всё-таки я позвонила. Всё-таки отважилась. Когда раздались длинные гудки в трубке, во мне всё захолонуло. Господи, хоть бы ЕГО не было дома!
– Алё…
Сколько же дней, недель и месяцев я ждала этого «алё»! Сколько раз слышала его наяву! И вот оно прозвучало только что, сию секунду, такое простое… Ну и хватит с тебя. Немедленно повесь трубку! – Нет, пусть ОН ещё что-нибудь скажет. Трусиха! Говори сама. – Молчу.
– Ну же! Погромче, пожалуйста…
– Здравствуй… – это был подвиг с моей стороны.
Теперь молчит ОН. Узнал… Конечно… Я слышу ЕГО дыхание.
– Ну, очень рад…
– Ты жив? Здоров? – ОН улыбнулся, я знаю. В трубку улыбнулся.
– Слава Богу…
– Я давно хотела…
– И надо было…
– Ну вот и всё. Я тебя помню.
– Я тоже. Очень.
ОН женат, это ясно. А почему так горько, почему расстроилась?
Всё могло быть по-другому. Нам ничего не мешало. Мы же могли... Но не смогли. Не получилось, не случилось… И как же быть теперь? Что мне делать с моей памятью, с моим сердцем? Сказано же в моих давнишних стихах:
И я ушла, позабыв про многое.
Но каждая мелочь, которую вспомню,
Меня до сих пор и волнует, и трогает,
Даже сейчас, в эту ночь, сегодня…
До сих пор… А в эту ночь, сегодня – особенно. Как в воду глядела, всё так и есть… И даже сейчас, в эту ночь, сегодня…
У меня на работе среди прочих есть такой Фёдор Садчиков, редактор. Человек явно пьющий, что заметно по его лицу, но при этом умный, много знает, острый на язык. Я бы никогда с ним не задружила, если бы не случай.
На нашей работе, не знаю, как на других работах, отмечают любые знаменательные даты, будь то День печати или день рождения кого-нибудь из сотрудников. Я-то пить не пью, но от коллектива не отрываюсь и рубль свой обязательно сдаю. Да и, признаться, в этих соберушках есть немалое обаяние. Прежде всего, происходят они всегда во время рабочего дня, и с самого утра чувствуется особый подъём, все принарядятся, подобреют.
Женщины, подкрашенные по случаю, таинственно и многообещающе перешёптываются, поглядывая на свои пузатые сумки. С обеда уже никто не работает, только делают вид. Царит общий демократический настрой, никакой субординации… Повсюду разносятся невероятные запахи домашних пирогов, салатов, а то и фаршированной рыбы (запахи всё-таки зависят от отмечаемой даты). Наконец, всегда насупленный Мирон (заведующий корректорской), как бы с неудовольствием оторвавшись от своей читки или сверки, поднимет на нас глаза, посмотрит поверх очков и с напускной строгостью произнесёт что-нибудь вроде: «Ну хватит притворяться. Идите туда, помогайте зачинщикам этого безобразия».
Ну так вот, вернёмся, как говорится, к нашим баранам. На одной из таких знаменательных дат ко мне подсел Садчиков. Так прищурился, не скажу что по-доброму, и говорит:
– Мадам, я вот наблюдаю за вами уже в который раз и замечаю: водки-то вы ни по какому поводу не пригубили ещё…
– Я просто не пью…
– Допускаю. Но зачем же вы тогда посещаете эти посиделки, причём регулярно?
– Да я просто к людям хорошо отношусь, они мне интересны, во всех проявлениях…
– Понятно… Следовательно, вы не вместе с нами? Вы, стало быть, этакий соглядатай?
– Да нет же, я вместе… Фёдор, как вас по отчеству?
– Да можно просто Фёдор…
И я, просто Фёдору, рассказала, как когда-то давно, сразу после окончания школы, мне позвонила моя одноклассница Галка и попросила её выручить. Дело в том, что у них остановился какой-то родственник, приехавший из Твери или Перми, сейчас не вспомню, в командировку. Ему и нескольким его друзьям надо было показать Москву, достопримечательности, сводить в какой-нибудь музей. Я согласилась, потому что вообще это люблю – поболтаться по Москве. А тут ещё и благородная миссия...
Мы побродили по городу, я показала командировочным самые красивые улицы центра, станции метро, мы сходили в Третьяковку, ещё куда-то, я подвела их к высотному зданию на Котельнической набережной, и закончили мы день Александровским садом. Все подустали и с удовольствием откликнулись на чьё-то предложение зайти в кафе. Поблизости, на улице Горького, оказалось, какое-то, кажется, «Молодёжное». Нам сдвинули там два стола, мы расселись, было уютно, что-то симпатичное играли музыканты. Парни (мне тогда они показались очень взрослыми, но было им, думаю, по двадцать три, по двадцать пять, не больше) заказали много шикарных закусок, на горячее котлеты по-киевски, чего-то сладкого, мороженого… Ну и выпивки, конечно, тоже. И было всё замечательно, только один из них таким оказался занудным, всё приставал ко мне поначалу, чтобы я пила вместе со всеми и никак не мог успокоиться, что я этого не делала. Зато, когда всё закончилось и мы выходили из кафе, он как-то очень дружелюбно подмигнул мне и сказал: «Вы совершенно правильно делаете, что не пьёте. Вам и не надо. Вы всё равно на нашей волне».
Садчикову понравилась эта история, особенно её финал и насчёт «нашей волны». С тех пор на всех производственных застольях мы всегда сидим рядом и разговариваем обо всём на свете и даже читаем друг другу стихи, в основном я ему. При этом он успевает выпить за себя и за меня, а я закусываю за обоих. А как-то однажды, когда я ему что-то читала, не своё, нет, что-то настоящее, Тютчева или Пастернака, он прервал меня неожиданно на середине фразы, посмотрел так пристально и серьёзно и говорит: «Вы пишете. Вы поэтесса. У вас даже память совершенно профессиональная».
– Пишу – да. Поэтесса – не знаю.
– Так вот… На следующей неделе мы с вами пойдём к Ирине Озеровой. Она поэт и мой давний друг, теперь заведует отделом поэзии в «Литературе и жизни». Не знаете? Это новый еженедельник «Литературки».
– К Ирине Озеровой? Это гениально! Пойдёмте.
И началась моя другая, гораздо более интересная жизнь. Один, а то и два раза в неделю езжу в подмосковные Химки в клуб «Родина» на занятия литературного объединения. Руководит им, ну да, Ирина Озерова. Народ здесь самый разный, моих ровесников немного, в основном, все старше. Все пишут, не все талантливы, но все без исключения чудны́е, увлечённые. Во время обсуждения на бедного автора обрушивается столько оппонентов и аргументов, столько объективных, но при этом совершенно противоположных мнений, столько эмоций! Одни и те же стихи у некоторых вызывают восхищение, у других – полнейшее неприятие. Такие сражения происходят, такие разгораются страсти! Тут как-то совсем недавно в небольшом зале этой самой «Родины» воздух накалился до такой степени, что этот зал не выдержал, двери распахнулись, и оппоненты вместе с автором вывалились в коридор, и всё продолжалось там. «У поэтов есть такой обычай – // В круг сойдясь, оплёвывать друг друга» … Ну уж нет, только не оплёвывать – анализировать, спорить, доказывать, кипятиться, провозглашать истину в последней инстанции, не соглашаться, и снова доказывать, и снова спорить... Но при этом ни злобы, ни раздражения, ни ёрничанья – ничего такого нет в помине.
Я пока ни в чём этом не участвую. Я пребываю в состоянии какого-то особого умиления: мне хотелось бы сказать, что и в этом поэте что-то есть, и в том тоже, и что критики, конечно, кое в чём правы… Но я помалкиваю, боюсь показаться этакой… блаженной сумасбродкой.
А вообще-то весь этот народец трогает меня до самой глубины. Почему-то просится сказать «до самых потрохов» (до чего всё-таки привязчивы штампы!). Ведь после работ, после учёб, и пуще того, после пелёнок и семейных передряг садятся же и при свете настольных ламп чего-то там кропа́ют и кропа́ют… Ненормальные. И очень понятные и родные. Похожи на меня. Или я на них…
Я, конечно, звонка не ждала и даже не позволяла себе думать об этом. Но когда звонок раздался, я сразу поняла, что это тот самый звонок.
Встретились мы у Театра Советской Армии. Не опоздала, очень старалась.
ОН всё такой же, то есть у НЕГО всё такие же, лучшие на целом свете глаза. Это я серьёзно. Именно о таких глазах, как сказал кто-то из наших классиков, хочется писать отдельно. Но я не буду сегодня, замечу только, что ОН пользуется ими, чтобы заглядывать прямо в душу, во всяком случае, в мою. Вот и сейчас заглянул и обдал меня волной удивительного тепла и обаяния. И нахлынуло, и моментально ожило прошлое, и понеслись воспоминания… И всё как будто было вчера, и нет стольких, прожитых друг без друга дней, недель, месяцев, да уже и лет…
Но мы не бросились друг другу в объятья, мы вели себя на удивление одинаково – сдержанно, с затаённым и нежным вниманием… Вот ОН слегка наклонился ко мне, берёт меня по́д руку, что-то сказал, совершенно не запомнила что, и мы бредём по Божедомке. Под ноги наши слетает то один, то другой пожелтевший листочек… Молчим. «Почему-то грустно на земле притихшей», – это я на сей раз цитирую своё, написанное в Якутске, так что ни ссылки, ни сноски не надо. Начать бы разговаривать, но разговор явно не клеится. Мы проходим мимо большой городской больницы и вдруг ни с того ни с сего я начинаю ЕМУ рассказывать, причём как доброму, старому приятелю, с которым виделась вчера или позавчера и про которого точно знаю, что это ему интересно, рассказываю, что здесь жил маленький Достоевский, потому что его отец был главным врачом этой самой лечебницы для бедных, Божьего Дома, в честь которого названа улица Божедомкой, и что здесь скоро будет музей, и что маленький Фёдор Михайлович был очень впечатлительным… И вдруг замолкаю – это ОН берёт меня за руку…
– В моей руке такое чудо – твоя рука, – продолжаю я на одном дыхании.
Опомнилась:
– Это не я, это Фет, – оправдываюсь.
– Ты всё такая же…
– Это плохо?
– Да отчего же… Совсем наоборот.
Мы уже идём по Селезнёвской улице и, не сговариваясь, поворачиваем к Антроповской Яме. Там, как всегда по вечерам, безлюдно и тихо. Мы подошли к скамейке, на которой сидели последний раз, хронологически не так уж давно, но на самом деле – целую вечность тому назад! ОН глазами показал на эту скамейку, я прошла мимо и села на ту, что была поодаль. Сидим рядом, серьёзные, тихие. Вот бы посидеть так, поворковать ни о чём и разойтись. И всё было бы замечательно! Так нет же, дёрнул меня чёрт задать ЕМУ самый что ни на есть тупой вопрос, из всех вообще возможных:
– А ты свою жену любишь?
Бог свидетель, я не собиралась ни о чём таком спрашивать. Я, конечно, хотела взглянуть на НЕГО, я считала, что мы имеем право увидеться, ненадолго, не касаясь ни в коем случае ни нашего прошлого, ни моего, ни ЕГО настоящего, так, совершенно легко, эфлероман, как говорят, кажется, французы… Не знаю, ума не приложу, как это у меня с языка-то сорвалось… ОН растерялся, это было заметно. Молчит несколько секунд, потом говорит не без некоторого усилия:
– Ну да, конечно… А как же без этого в подобных случаях…
Итак, всё кончено… Это, что называется, удар ниже пояса. Ну сказал бы, у нас ребёнок, хорошая семья, я её очень ценю и уважаю, или мы дружны, мы нужны друг другу, или нас многое связывает… Ну сказал бы что-нибудь, выдумал бы…
Да о чём это я? Вернее, о ком? Ведь это же ОН… ОН всё сделал правильно. Как всегда.
Мы сидим на лавочке, рядом. Вечер всё такой же тихий и славный. Слышно, как с деревьев в сквере облетают листы, как они шуршат под ногами редких прохожих и как плещется совсем поблизости пруд. Но для меня вдруг, в одну секунду, всё померкло. Ни в чём нет прелести, и какой-то горький холодок внутри, и тоскливо засосало под ложечкой…
Всё кончено? – Да всё давно уже кончено. Ведь ты сама ушла, и потом сама конструировала свою личную жизнь… И выбор сделала, и акценты расставила… Ошиблась? Бывает. Но ведь на ошибках учатся, чтобы идти вперед. Ты ведь ничего не собиралась ломать или менять местами. Почему же тебе так больно? Чего ты хотела? Чтобы ОН сказал, что вот-де, мол, женился как-то так, по случаю, нечаянно получилось… Но что любит-то ОН тебя… Ты это хотела услышать? – Но ОН тебе, что любит, не говорил никогда, даже раньше. У НЕГО со словами всё иначе, чем у тебя. ОН словам не придаёт столько значения, сколько ты. Сказал «ну да, конечно, а как же иначе», это просто реакция на твой идиотский вопрос, на него лучше и не ответишь… Успокойся. Всё нормально.
О, как я ненавижу это «нормально», какое пустое, расхожее слово!
Почувствовав моё смятение, ОН слегка придвинулся ко мне и снова взял меня за руку. Я как бы ненароком, легонечко выскользнула из ЕГО руки.
Потянуло ветерком.
– Мне прохладно. Я очень легко одета. Пойдём.
ОН всё понимает, не удерживает меня, не пытается объяснить что-нибудь или утешить. И мы поднимаемся и идём. Медленно. Молча. Дошли до шестой детской поликлиники и расстались.
– Я всё-таки очень рад, что ты вернулась. Не пропадай…
Мне было по-настоящему, невыносимо, необъяснимо тяжело. Пошла к дому дворами, походила ещё по старому детскому парку. Ни о чём не жалела. Ни о чём не думала. Мне было просто плохо. Из рук вон плохо…
Нет, нет, мы больше никогда не увидимся…
Потом дома (ведь там дел всегда много и домочадцы всё-таки) я отвлеклась и стихла. Но перед сном опять обо всём вспомнила. А когда закрыла глаза, то увидела ЕГО так близко, так явно, у меня просится сказать, как живого… Ну в том смысле, что ОН находился совсем рядом, причём стоял во весь рост, чуточку наклонившись вперёд, ко мне, а я с удивлением смотрела на НЕГО, я просто ЕГО разглядывала, потому что во время свидания я ЕГО самого не видела, только глаза… И вот теперь подсознание как бы проявило и выдало мне ЕГО фотографию… Большую… Во весь рост. Ну да, ОН такой же высокий, как и был. Это понятно. Но теперь ОН просто ещё весь большой, такой крупный. ОН, как обычно говорится в таких случаях, очень возмужал. Совсем не похож на себя прежнего, узкоплечего, худенького… Ещё теперь у НЕГО русая бородка, очень импозантная, Ему идёт. Вообще ОН стал теперь интересным, видным. Ну, в общепринятом смысле слова, чего раньше всё-таки сказать о НЁМ было нельзя. Но я к этой ЕГО интересности равнодушна, меня она не занимает, не волнует… Совсем.
Не засыпай!…
Вот лицо… Нет, даже просто глаза… (За взгляд какой-то я отдам полмира... Какой? Волшебный, кажется… Это Джон Китс.) Они, эти глаза, и в момент, когда мы сегодня виделись (в последний раз, как я теперь думаю, как я даже уверена), они смотрели мне прямо в душу… И такие родные, такие горячие… И такие любящие… Да, да, я не боюсь этого слова. Пускай ОН его никогда не произносил… И не произнесёт, конечно…
Но мы больше никогда, никогда, никогда…
Засыпаю…
Утром меня разбудило солнце. Оно проникло через незашторенные окна и заполонило всю комнату, так по-хозяйски, полновластно. Я встала, походила босиком по полу, полюбовалась своей спящей девонькой, тем, как она ровненько дышит, как размётаны по белой-белой подушке её черные, как смоль, волосики… Потом подошла к окну, подставила лицо осенним, но ещё таким теплым, таким ласковым лучам… Какая же прелесть это солнце начала осени, прощальное, щедрое! Как приятно его прикосновение к коже лица, как мила его бережность, его нега…
И вот ещё что добавлю, хочется добавить: как, однако, точно было замечено когда-то, очень давно, что утро вечера мудренее. Я просто почти реально чувствую, как в этом добром, благодатном утре растворяется капля за каплей вчерашняя горечь. И боль утихает… И я тихонечко про себя отмечаю, что мне понемногу начинает снова нравиться жить. И закрадывается желание всё это написать…
Домашние мои, слава Богу, ещё во власти Морфея, суббота же. Дэ на Цветном бульваре. В моём распоряжении час. Может быть, даже немного больше. Я сажусь за свой стол, достаю заветные листы из тайника. И пишу всё это.
Химки на этот раз превзошли все мои ожидания. Было много народу, интересного, разного. Оказывается, у московских литобъединений есть такая практика – ездить друг к другу в гости. Это был именно такой случай, к нам приехали.
Вечер длился очень долго, едва успели на метро. Читали, и читали, и читали, и слушали… Дискуссий было гораздо меньше, чем обычно. Наши завзятые критики и спорщики попритихли – гости ведь, неудобно очень уж нападать. Пытались в каждом увидеть, вернее, услышать, самое-самое. Выудить…
Я запомнила кое-что. Вот, например, некая Маша Лепешко. Сначала такой пустячок:
Знаю, есть на свете девочка,
девочка, девочка,
У которой всё припевочки,
певочки, певочки…
Ты пришёл ко мне нарядненький,
родненький, модненький,
Как мне хочется быть ладненькой,
Маленькой, молоденькой…
Ну, и так далее. Другое, странное, но что-то в нём есть:
Я воск. Я глина.
Я продолженье пальцев длинных.
Пальцев коротких,
Смелых и робких.
Я всё, что вам мечталось когда-то.
Только души моей песню спойте.
Пальцами спойте её на глине,
На глине-воске души моей ждущей.
Я не гранит, я не упряма.
Я человек, а он камень.
Только со мною, верно, труднее,
Я доверяю, я повторяю.
Я повторяю чьи-то движенья…
Так, что там дальше… забыла. И всего-то осталось несколько строчек. Ну что поделаешь… Если вспомню, впишу.
А вот ещё одно:
Я никогда не уезжала
Далёко ль, близко.
Не знала музыки вокзалов
И чувства риска.
Я не бросала за порогом
Всего, что дорого,
Но знаю, что и мне дорога,
Дорога долгая.
В ней будет звёздами далёкими
Всё, что не создано,
И будут вёрстами нелёгкими
В ней книги свёрстаны.
А в книгах тех, за слов порогами,
Всё, что мне дорого.
И стану я сама дорогою,
Дорогой долгою.
И приглашу тогда: «Пожалуйста…»,
Далеких, близких
На музыку моих вокзалов,
На чувство риска…
Понятно, не шедевр, но симпатично, свежо… Пусть стих поживёт, отлежится у меня в дневнике, я за ним присмотрю.
Запомнила очень одного парня. Весь всклокоченный, худой, невнятный, одет небрежно. Читал длинный опус о своих мытарствах, о дороге, о возвращении откуда-то. Читает, что называется, без выражения, как бы монотонно. Однако на ритме очень настаивает. В память врезалась всего одна его строчка, но ведь какая! Вот она: «И ворота навстречу // Шага два, если надо, шагнут».
На него напали. Мол, это не стихи, заумь какая-то, ничего непонятно.
Я тоже мало что поняла. Но, по мне, непонятное привлекательней общих мест. Решила заступиться. Встала, поборола стеснение, произнесла эту, услышанную мной строчку членораздельно и говорю, что ведь это не что иное, как код доброты и отзывчивости.
Это произвело впечатление. Во всяком случае, избиение младенца прекратилось. Думаю, что сработал эффект неожиданности: я ещё ни разу на наших сборищах рта не раскрывала, а тут, поди ж ты… Среди множества взметнувшихся на меня глаз заметила его глаза: из-под лохматых, насупленных бровей, – тёмные, тёплые…
Потом был ещё некий Ковда. Фамилия редкая, имени не запомнила. Выглядит совсем иначе: коренастый, рост выше среднего, элегантный, почему-то начинает лысеть, хотя всего лишь, я думаю, студент-старшекурсник. Из МИФИ какого-нибудь, физик наверняка.
Я помню, у тебя был серый плащик
И шапка, несуразный пирожок…
Но я забыл, забыл я, как ты плачешь,
А серый плащик помню хорошо…
Интересно, к какому жанру отнести эти стихи? Ну нет уж, не к любовной лирике – никакого накала страстей. Но ведь трогательно… И почему-то запоминается. Дело, наверное, в эмоциональной настроенности, в тональности – такая мягкая, светлая, несколько пастельная. И читает Ковда совсем просто, доверительно. Чуть пришепётывает. И всё вместе получается славно. Принимали его доброжелательно, особенно девушки.
Зато другой автор, Анатолий Сенин, буквально победил всю аудиторию, положил её, как говорится, на лопатки. Маленький такой, субтильный, а темперамента – пуд на каждый кубический сантиметр тела. Он не читал стихи, нет! Он их на нас обрушивал. Стои́т себе, ноги на ширине плеч, корпусом вперёд подался и то ли слюной брызжет, то ли искры из глаз сыплются. И читает, читает, читает, без передышки, без устали, одно за другим, одно за другим… Слава Богу, у некоторых стихов были названия, а у других – посвящения, и можно было хоть приблизительно, хоть как-нибудь ориентироваться в началах и концах. Вот Сенин объявляет с пафосом посвящение великому американскому хореографу Баланчину (не напутала ли фамилию часом?). И понеслось… Сверканье глаз, учащённое дыхание, всплески рук, порывистые телодвижения, какой-то каскад восклицаний, восторгов – автор неподражаем.
Я не успела опомниться, как была вовлечена, вернее, втянута в эту странную орбиту. Как будто на меня низринулся густой и вязкий снежный ком, начал обволакивать, увлекать, уносить куда-то… Но мне совершенно не нужно туда! И не потому вовсе, что я никогда ничего не слышала о Баланчине. Просто прыжки, па, пируэты, как хореографические, так и словесные, – не моё. Не баламутьте меня, Сенин!
Другие произведения его были полегче, но, может быть, и пожиже. В одном автор бесновался по поводу своей невостребованности. Вот идёт он по улице, и на каждом столбе объявления, что требуются уборщицы. А поэт при этом никому не нужен. Как же он завидует и втайне, я думаю, ненавидит этих уборщиц. Но к концу стиха Сенин понял всю их важность и значимость и даже признался:
Хочу, как вы, всё требоваться, требоваться,
И то, что не убрали вы, убрать!
В последней строке содержится, я понимаю, намёк на активную гражданскую позицию автора…
Было ещё много всякого. «Гамлета» запомнила. Датский принц у Сенина совсем охладел к Офелии и отстал от дяди-убийцы. Его занимают, главным образом, отношения с теми, кто пришёл на спектакль. Поэт открывает своему именитому герою глаза на нашу недоброкачественную театральную публику, разоблачает её, не оставляет камня на камне. И вот последний удар:
… Они помчатся вниз, к своим калошам,
Хлопками одобряя вашу смерть!
Эффектно. Зал взрывается. К Сенину подходят, подбегают, с ним знакомятся, пожимают руку, что-то горячо говорят, просят у него номер телефона, записывают свои, кто-то попытался обнять… Одним словом, братаются, хочется мне сказать.
Ну что ж, победителей не судят. Вы, безусловно, яркий человек, Сенин. И у вас ещё есть то, что называют гипнотическими способностями. Но я заметила у вас ошибки. Много. Всяких: речевых, стилистических, не говорю уж об орфоэпии. Простите великодушно, у меня просто ухо такое, привередливое, на лету улавливает эти самые лингвистические нюансы, точнее, отсутствие их. И с этим что-то надо делать. Не с ухом моим, а с вашими ошибками. Их надо искоренять. Причём во всех случаях и вне зависимости от вашего поэтического продвижения. Ведь сказал же Некрасов, «поэтом можешь ты не быть» (и правильно сказал, совсем необязательно), но грамотным ты быть обязан (а этого он просто не озвучил). Анатолий, не волнуйтесь. Я никому ни слова. Я, скорее всего, даже вам ничего не скажу.
Вот опять заболталась и чуть не забыла о главном. А главное, вот оно:
У моего одиночества
Имя есть, есть и отчество.
Только адреса нету.
Далеко или близко –
Не отыщешь прописку.
Хоть обшарь всю планету,
Не найдешь земляной
Тихий холмик в ограде.
– Этот адрес украден.
Он украден войной.
Это, я думаю, лучшие стихи из всех, что прозвучали. На тему войны написано пропасть всего. Есть шедевры, вернее сказать, были. Сейчас тоже нет-нет, да прорвётся иной раз какая-нибудь пронзительная строка, ну даже строфа. Например, у Давида Самойлова или у Слуцкого. А у тех, кто моложе, как-то всё легковесно, перепевы, ложный пафос. Лжезначительность, которую я не воспринимаю. А вот эти стихи очень просты. Щемяще просты. И голос поэта звучит так тихо, так чисто. Интонация точная, ни на волос фальши. И никаких излишеств, один-единственный скромный эпитет. Скупая вдовья слеза, не более того. Скупая, но такая горю-ю-чая.
Стихи настоящие. А коли так, какая разница, на какую тему. Низкий поклон поэту, и всё тут. Кстати, автор Ирина Оленина. Ей сорок пять ну или сорок восемь… Много. Но это не имеет значения.
Звонил…
Голос удивительный. И всегда был удивительный… Но тут какие-то нотки, которых я прежде не слышала, которых не помню. Говорит так сокровенно, так особенно. А что – не перескажешь… Я молчу. Потом понимаю, ОН пьян. Нет, не пьян, это не о НЁМ. Ну просто, как говорят в простонародье, выпивши… Ужасно говорят, и это опять не о НЁМ… Может… навеселе, в подпитии, под шафэ? Нет, нет, нет! Ещё хуже!… Но ведь есть же какое-то слово, поточней. – Нейдёт на ум… Ну и бог с ним, с этим поточней… Всё равно, ОН очень хорош, ЕГО ничто не может испортить. Вот в чём штука…
– Что ты делаешь? Ну да, молчишь… Ну хоть молчи тогда поотчётливей, чтобы я слышал, как ты дышишь…
– Я всё вспоминаю, как ты сидела однажды в кресле, ножки под себя поджала, так свободно, свободно сидела… (Когда это было? Где?) Юбка с кресла свисала пышными фалдами… (Значит, юбка была расклешённая… по-моему, не было такой…) Ты так срослась с креслом, голову слегка наклонила, расслабилась… И выглядела очень мило. Я это всё время вижу. И ещё другое… многое…
– Не грусти, живи, пожалуйста, веселей. И проще… Не загоняй себя в угол… Я о тебе часто думаю. Я люблю о тебе думать…
– Я тоже думаю. Но этого не надо…
– Да это-то понятно…
Я повесила трубку.
Поговорили называется… Ужасно хочется плакать…
| Назад | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | Вперед |
