Мы встретились...
Часть 1
Та встреча краткая, земная,
Что Бог нам дал...
Иван Бунин
Вчера произошла встреча, по-моему, замечательная. Я была приглашена к однокурснице на день рождения. Лариса Лауберт, странная, ни на кого не похожая. Лицо скуластое, нос очень вздёрнутый, глаза большие, серые, серьёзные. Держится особнячком, и вся какая-то отдельная. Бывает резковата. В группе её сторонятся, а я чувствую в ней доброту, где-то глубоко затаившуюся... И ещё она наивная, как-то по-детски, воинственно-наивная... Мне она интересна.
Так вот, приезжаю к ней. С опозданием. Огромный старый дом в Нововоротниковском. Большая комната, просторная, мебели почти нет. Когда я вошла, все уже сидели за столом и шумели. Я не знала никого, кроме Ларисы. Представилась. Присела. И тут же почувствовала на себе чей-то особенный взгляд, очень пристальный и тёплый. Я повернула голову и увидела ЕГО. Сначала ничего, кроме глаз: очень глубоко посажены, очень голубые. Потом, слава Богу, завели пластинку. ОН подошёл ко мне – и мы пошли танцевать. ОН такой высоченный, думаю, больше двух метров. Узкоплечий, светловолосый, руки длинные... Сразу понравился.
Мы протанцевали весь вечер. Я, конечно, ничего не пила, но, по-моему, ничего и не ела. Мы разговаривали, больше я. Сначала о Врубеле, с выставки которого я приехала. Потом о чём-то ещё, с подробностями и оживлённо. ОН слушал меня со вниманием и, как мне сейчас кажется, чуточку снисходительно. Говорил мало, но что-то очень хорошее. Потом и я приумолкла. Мы танцевали... О чём-то переговаривались изредка. Клянусь, не помню о чём... Потому что это было неважно. Мы танцевали... Это был танец, длиною в целый вечер и кусочек ночи. Заканчивалась одна пластинка, мы притормаживали, не разнимали рук – начиналась другая... Или на нас не обращали внимания, или мы никого не видели, не знаю. Ощущение полное: мы были одни. Я так и не познакомилась ни с кем из Ларисиных друзей. Я и о Ларисе-то позабыла...
Расходились поздно. Все как-то разом неожиданно заторопились, почти всем на метро. А мне от Нововоротниковского до дома – рукой подать. Я пошла пешком, нашлись попутчики.
Слава Богу, ОН взял у меня телефон. Успел. Но я всю дорогу до дома боялась, что ОН его потеряет. Ну, например, сунет куда-то не туда или выронит случайно. И сейчас боюсь...
Только что позвонила Лариса. Вот наш разговор почти слово в слово.
–Никогда не ожидала от тебя этого...
– Прости, а чего этого-то? Я тебе совсем внимания не уделила, не поболтала с тобой, не поздравила, как следует, да?
– Да о чём ты говоришь? Это как раз пустяки. Ты вела себя неприлично...
Вот это да! Совсем неожиданно...
– Разве? Ну, мы танцевали весь вечер... Но ведь мы же не целовались даже...
– Ну, во-первых, очень близко танцевали. А потом... Не целовались... Я видела: несколько раз он целовал тебя в шею, где-то около уха...
Этого я не помню. Помню только его теплое дыхание, когда ОН нагибался и что-то шептал мне на ухо... Каждый раз что-то очень милое. Но я не оправдываюсь и не спорю.
– Ну ведь не в губы же, в шею, это не считается, – говорю я такую совершенно идиотскую вещь. Наверное, от неловкости.
Лариса не унимается:
– А моя тётя говорит, что в шею ещё хуже, чем в губы, потому что шея – это уже тело.
Мне начинает надоедать.
– Прости, Лариса, если я тебя как-то подвела, скомпрометировала...
– Да нет, мне никто ничего не сказал. Я просто сама в тебе разочаровалась. Ты мне казалась такой серьезной, нравственной...
О-о-о!
ОН позвонил. Мы виделись. Виделись – совсем не то, дохлый глагол. Но обо всем потом, через какое-то время. Сейчас пишу стихи…
Попробую описать весь тот невероятный вечер, и ночь, и ещё часть дня... Все, что случилось тогда, точнее, всё, что произошло. Опишу подробно. Чтобы ничего, ни капельки не упустить. Всё очень важно, каждая деталь. Чтобы никогда, никогда ничего не забылось.
ОН позвонил мне. Это было 13 января. Кстати, какой голос! Густой, глубокий, насыщенный... Договорились встретиться у выхода из метро «Библиотека Ленина»
Как я торжествовала в первый момент! Как радовалась! Вот, думала, тебе и несчастливое число «тринадцать». Несчастливое? Как бы не так... Долго радовалась. Потом успокоилась. Как говорится, спустилась на землю, стала готовиться к свиданию, собираться. Подкрасилась слегка. Долго перебирала, что надеть, как всё подсочетать. Потом ногтями занималась – моё слабое место. В конечном счёте... опоздала минут на сорок. Я вообще опаздываю гнусно. Несколько раз у меня уже были свидания, какие-то там... Всякий раз опаздывала, всякий раз извинялась и в душе раскаивалась очень искренне... Но, честно говоря, на те свидания можно было вообще не ходить. Но в этот раз...
Когда я пришла – ЕГО просто не было. Он, конечно, не мог себе представить, что я, да и вообще кто-нибудь, может так опаздывать. Горю моему, стыду, самобичеванию не было конца и края. Я не могла идти домой. Не могла, и всё. Хотелось куда-то бежать, где-то ЕГО искать, найти, объяснить, виниться... Я пробыла на том месте долго, может быть, час или полтора. Ждала чего-то. Не плакала. Какое-то странное состояние... Опустошение?
Потом кое-как добралась домой. Было уже темновато. Вошла. Успела переобуться. Звонок. Вдруг не ОН? – ОН!
– Почему же ты не пришла?
– Я? Да как же так? Я вот только вернулась...
Пулей выскочила из дома. Встретились. Пошли в гости к его друзьям, ведь 13 января, я совсем забыла, старый новый год...
Переулок Грановского, дом похож на Ларисин, тоже старый, только чуть-чуть поменьше, поприземистей. Да, я забыла сказать: ОН художник. И эти ЕГО друзья – тоже художники. Один, как ОН сказал, очень способный карикатурист. Имя какое-то чуднóе и редкое – Гелий. Другой – тоже талантливейший... Обо всех говорит только хорошо.
Комната огроменная, с очень высокими потолками. Почему-то полуосвещена. В середине комнаты странный диван, по-моему, кожаный, очень короткий: на нём комфортно могут сидеть только двое. Я никогда такого не видела, наверное, старинный. И кровать старинная, с железными набалдашниками. Стол стоит у стены, в отдалении от окна, длинный, прямоугольный. На нём много салатов, много бутылок, полных, пустых и полупустых. В углу ёлка. В комнате довольно много народу, девушек меньше, чем парней, и все взрослые, красивые и веселые. Сейчас мне кажется, все блондинки. «Куда я попала? Богема какая-то», – пронеслось в моём мозгу, но ровно через секунду я уже об этом не думала.
Мы присели за стол, скоренько чего-то поклевали. И танцевать... Музыка здесь не прекращалась вообще. Она исходила из довольно большого лакированного коричневого ящика, как выяснилось, магнитофона «Маяк–1» (такой предмет я тоже видела впервые). Мы танцевали всё время. Иногда кто-то ещё танцевал, но только иногда. Поначалу я слышала взрывы хохота, какие-то здравицы, тосты, а потом ничего не слышала. Как в немом кино, картинки сменяли одна другую, а потом и немое кино окуталось туманом, отдалилось, унеслось – его не стало.
Мы танцевали в противоположной от стола части комнаты. Во время фокстротов подходили к окну: на улице никого. Падал снег такими крупными плюхами... Снаружи около нашего окна висел фонарь, из него струился странный, совершенно белый свет. Этот свет освещал нашу нишу, стены, пол, нас обоих и придавал всему, что происходило, какой-то неправдоподобный оттенок. Мы стояли у окна, облокотившись на подоконник. ЕГО рука лежала у меня на талии, и иногда ОН слегка, бережно прижимал меня к себе. И меня пронизывала какая-то незнакомая радость. Удивительная. Не знаю, с чем сравнить...
Потом мы снова танцевали... Вспомнила Ларису: «Ну, во-первых, очень близко танцевали»... Правда, моя такая всевидящая, такая правильная Ларисонька, действительно близко... Сейчас ОН просто обнимает меня, но... так легко и нежно... И нет желания, да что там, просто нет возможности, как-то одернуть себя или ЕГО. И даже, напротив, хочется, чтобы это продолжалось и продолжалось. И так, обнявшись, мы двигаемся и двигаемся по комнате под музыку...
За весь вечер на нас обратили внимание только один раз. Вот как это было. На одной из стен комнаты вдруг появилось что-то вроде плаката – большой белый лист ватмана и на нём рисунок углем. Все с интересом смотрят то на плакат, то на нас и при этом переговариваются и хихикают. Нам невозможно стало делать вид, что ничего не происходит. Мы подошли к злополучному ватману. И что же? На нём была изображена парочка танцующих: высокий узкоплечий юноша и девушка с великолепной копной волос и довольно пышными формами. И всё бы это ничего, но вот рука юноши расположилась гораздо ниже девушкиной талии – вот где собака была зарыта. Мы посмеялись со всеми, я – довольно натужно. ОН приóбнял меня и поцеловал в волосы. Замечу, при всех и как-то очень органично.
Мы отошли к окну, стоим рядышком, но не так близко, как раньше.
– Понимаешь, это дружеский шарж, не более. Они же карикатуристы... Они всё преувеличили… А Гелия, между прочим, уже в «Юности» печатали...
Последнее прозвучало неожиданно и очень трогательно. ОН мирится со мной, как мы говорили в детстве, подлизывается. Чувствует, что мне не по себе.
– А ты «Юность» выписываешь?
Несколько секунд ОН кажется мне совсем мальчишкой. Первый раз за всё время.
– Я в «Юности» слежу только за поэтической рубрикой.
– И что-нибудь нравится?
– Бывает.
Запахло стихами – я воодушевляюсь.
– Вот совсем недавно прочла, почему-то запомнилось. Ирина Озерова. (Записываю эти стихи совершенно сознательно. Кто знает, будут ли они когда-нибудь изданы? Да и я, поди, позабуду. Пусть поживут сколько-нибудь на моих страничках.)
Над белыми крышами чёрные тучи,
И где-то вороний досадливый крик.
Ты меня ни о чем не расспрашивай лучше.
Сиди и молчи. Или, знаешь, кури.
Солнце проглянуло еле-еле...
Вопрос ребром: верна ли тебе?
Видишь, как веточки поседели,
Ветер их крутит в неравной борьбе.
Видишь, как много света на свете?
– Слушать не хочешь, вопрос ребром...
Тебе обо всём рассказали соседи.
Нашлись любители делать добро.
Глазами соседей любовь не измеришь.
Видно, ты истину эту забыл.
Если ты больше соседям веришь,
Значит, не очень меня любил.
На тебе спички, закуривай смело,
Хоть в папиросе огонь не гаси...
Много тебе я сказать хотела,
Но ты пойди у соседей спроси.
Замолкаю. Перевожу дыхание. ОН молчит.
– Не понравилось? – протянула я и в эту же секунду поняла, что стихи, действительно, не так уж...
– Нет, отчего же? Только героиня чуточку холодновата...
– Ну а это...
Как бы мне позвать, закричать,
В тишине всё стеклянно-хрупко.
Голову положив на рычаг,
Крепко спит телефонная трубка.
Спящий город перешагнув,
Я хочу переулком снежным
Подойти к твоему окну
Очень тихой и очень нежной...
Я прикрою ладонью шум
Зазвеневших капелью улиц,
Я фонари погашу,
Чтоб глаза твои не проснулись...
Я прикажу весне
Убрать все ночные звуки...
– Так вот ты какой во сне:
У тебя ослабели руки,
В глубине морщинок твоих
Притаилась у глаз усталость...
Завтра я поцелую их,
Чтоб следа от неё не осталось.
До утра твой сон сберегу
И уйду на рассвете чистом,
Позабыв следы на снегу
Средь сухих прошлогодних листьев...
– Знаешь, ты меня останавливай, а то с чувством меры, особенно что касается стихов, у меня как-то не очень.
ОН заулыбался, обнял меня.
– Нет, это последнее симпатичное. И ещё, ты читаешь славно, так просто и музыкально. И как будто бы о себе.
– О, я бы под ним подписалась! Но это Ахмадулина. Белла. Тёзка моя. Очень мне нравится. Она студентка литинститута. Девочка ещё совсем...
Я ему рассказала о маленькой милейшей литинститутской книжонке «Новые голоса», о нашем университетском журнале, о машинописных Цветаевских сборничках... И ОН мне что-то рассказывал. И разговор всё вёлся и вёлся дальше, не помню точно о чём. Только помню, что ОН сказал потом: «Вот видишь, у нас хватило времени и поболтать...» Какой же он всё-таки милый!
Вскоре все начали расходиться. И так же, как тогда у Ларисы, довольно дружно. Остались только мы и Гелий. И тот незаметненько куда-то подевался. Я вдруг почувствовала острый голод.
– Давай чего-нибудь поедим.
ОН пошёл на кухню, принес холодную круглую картошку, варёной колбасы, солёных огурцов, хлеба, зачем-то горчицы, неполную баночку майонеза. Я поняла, это оставшиеся неиспользованные заготовки к салату. Тем лучше: я это всё больше люблю отдельно, чем в салате.
– Я поставил чайник... Мы остаемся?
Это прозвучало как гром среди ясного неба. У меня сильно заколотилось сердце... Что делать? Расставаться дó смерти не хочется. Но и остаться невозможно... Я беру себя в руки. Ухожу от прямого ответа. Хитрю.
– Давай поедим, тут всего так много.. И всё так аппетитно. Мы будем долго есть... А потом... пить крепкий чай. Ты ведь тоже голоден?
ОН улыбается, так хорошо, так открыто. И так понимающе...
Мы немного поели, но совсем немного. До чая дело не дошло. ОН подошёл ко мне.
– Что же нам делать?
ЕМУ тоже с трудом даётся каждое слово.
– Понимаешь... Я не могу остаться. Я... я ещё… ну маленькая, что ли... – ничего умнее мне не приходит в голову.
– То есть как? – ОН наклоняется ко мне.
Я слегка отодвигаюсь: мне надо справиться с волнением, собраться с мыслями, выделить главное. Всё равно не получается. Продолжаю лопотать.
– Ну я просто выгляжу так, мне нет ещё восемнадцати... Только в мае...
– Но ты уже взрослая, ты просто этого не знаешь...
– Ну да, наверное. Но только очень маму жалко. Прямо сердце заходит... Я... ну такая серьёзная, такая отличница, – и вдруг не прихожу домой ночевать. У меня прямо сердце заходит, – почему-то я повторила это. И остановилась. В моём детском лепете, таком нелепом и горячечном, было столько правды, что я сама испугалась... Себя. И того, что выхода нет... И вот, думаю, сейчас ОН подойдет ко мне и скажет, что раз всё именно так, то поедем, конечно, к маме, возьмём такси...
– Подожди минутку, – я выскочила в прихожую, схватилась за пальто, обернулась:
– Не ходи за мной, я вернусь. Я только позвоню. Я, правда, вернусь.
Опрометью вниз. Переулок пустынный. Неужели до самого метро не будет автомата? Вот он. Слава Богу.
– Мама, ничего не говори мне. Я жива и со мной ничего плохого не происходит. И не произойдёт. Я завтра приду. Обязательно. Ничего не говори...
Я повесила трубку. Уф-ф-ф... Полегчало. Остальное потом, потом, потом...
Снег всё падал, чуть пореже, такими же большими пушистыми хлопьями. В переулке никого. Да и был бы кто-нибудь – не увидела бы. Ну, конечно, кроме НЕГО... Поворачиваюсь к дому – ОН стоит у подъезда, без пальто и без шапки, весь заснеженный... Я бросилась к НЕМУ.
Дальше я помню всё непоследовательно и сумбурно. Что-то очень подробно, в деталях, а что-то как бы в тумане. Какие-то обрывки наших разговоров, какие-то свои ощущения...
– Как же ты долго говорила по телефону. Я думал, что ты никогда не закончишь... Замёрзла? Давай руки погрею... А волосы в снегу... Ты сейчас будто в ризе...
Я всё время в ЕГО руках, в этих ЕГО длинных и как бы немножко несуразных.... Но мне они очень нравятся... Когда ОН обнимает меня, я слышу, как ОН дышит, как у НЕГО сильно бьётся сердце и как ОН иногда надолго задерживает воздух в лёгких... И от всего этого по мне, по всей, разливается тепло и какое-то особое волнение... Сладостное, хочется сказать. Пусть банально...
Потом ОН гладит мои волосы и рассматривает мои уши... Нет, не глазами рассматривает, а пальцами так медленно, бережно трогает их... Чуть-чуть задержался на мочке... Потом гладит ладонями волосы, лицо... и одним из мизинцев очерчивает губы, нежно, едва касаясь кожи. А потом целует меня в самый краешек губ. Это его любимое местечко: «Тебя сюда ещё никто не целовал». Как хочется сказать ЕМУ, что меня никто ещё никуда не целовал... Молчи, честный пионер! Сейчас совсем не в этом дело. Молчу. Глаза у меня закрыты, я почти не дышу. Но иногда чуть-чуть прищуриваюсь и подсматриваю: вот ОН отодвинулся, слегка наклонил голову – любуется. От этого захватывает дух. Хочется заулыбаться ЕМУ, обнять ЕГО, говорить какие-то ласковые вещи. Сдерживаюсь. Слов не знаю. Очень стесняюсь... Как это, «ни ступить, ни молвить»... Но это всё пустяки, мне на самом деле очень хорошо. Сегодня перед писанием дневника попался сборничек переводов из «Лирики древнего Египта». Полистала. Случайно наткнулась на стихи «подательницы радости», написанные веков восемнадцать назад: «Себя я чувствую владычицей Египта, // Когда сжимаешь ты меня в объятьях...» (Вот это то самое, очень точно. Особенно насчет Египта… Шучу.)
– Скажи, а что эти девушки, которые здесь были вечером, что они всегда такие уверенные в себе, такие, ну как же это слово... Выскочило из головы... А, вот оно, вот – раскованные... Всегда? У них что, не бывает слабостей, сомнений, сложностей?
– Да нет же, они нормальные люди. Возможно, хорошие даже. У них тоже есть свои сложности. Но другие... С твоими переживаньями, с сомнениями, со стеснительностью они давно покончили. Напрочь. И я иной раз думаю, что они поторопились...
– Я, конечно, знал, что ты невинна, но...
– Это ты про девственность? Как это «конечно знал»? Мы же об этом не говорили?!
– Но это... и без слов очень понятно... Вот только я совсем не ожидал, что ты целомудренна... Я думал, что теперь этого уже не бывает.... Ты совсем ничего не знаешь... ну, об этой стороне жизни... Ничего не знаешь, но всё чувствуешь...
– А ты почему побледнел? Мне кажется, что тебе сейчас как-то не очень... Не по себе...
– Не обращай внимания, это физиология. Пройдёт...
– А что, твои подруги разве не болтают обо всём на свете между лекциями на Моховой или когда вы собираетесь на вечеринки?
– Да болтают... Только я там не очень бываю. Нет, не потому, что не хочу – не получается...
– А книжки? Ты ведь много читаешь...
– Но мне попадаются хорошие... Я, знаешь, до сих пор читаю русскую классику. Прямо как школьница...
– И слава Богу... Иди ко мне сюда, чуточку поближе...
– Когда мы танцевали у окна, ты вся была покрыта светом от наружного освещения. Ты в нём утопала, в этих серебряных струях, пóлосах, бликах... Ты была такая красивая...
– А сейчас?
– А сейчас... ещё красивее.
Мы оба смеемся.
В какой-то момент ОН начинает укладывать меня спать.
– У Гелиной мамы в шкафу есть бельё, я уже посмотрел... Ты будешь спать, а я всё время буду рядом. Если позволишь, я буду рисовать тебя, спящую. И время от времени целовать, тихонечко, чтобы не разбудить... «Значит, это квартира Гелия, и сам он где-то здесь, неподалёку», – проносится в моей голове.
Спать сейчас совершенно немыслимо, но прилечь хочется, нанемножко. Воспользовавшись моей заминкой, ОН одним махом стелет постель. Из-под пододеяльника так соблазнительно зазеленел ромб китайского пухового одеяла.
– Давай я помогу тебе раздеться. Ты одна с этим не справишься. Ты очень стесняешься...
Я сразу очнулась.
– Нет, нет, я не буду раздеваться... Я так... только разуюсь.
Секунда – и я уже под одеялом.
– И всё-таки, давай ты разденешься, ну хотя бы совсем немножко. Только эту верхнюю кофточку снимешь. Она тебе очень идет, но без неё будет лучше.
– А откуда ты знаешь?
– Знаю... Ты мне снилась в прошлую ночь...
В комнате никого. ОН говорит почему-то шёпотом, каким-то удивительным, волнующим шёпотом.
– Ты лежала совсем обнажённая, под лёгким шёлковым одеялом. Спала. Дышала так ровно-ровно. Потом начала просыпаться. Понемногу... Сладко потянулась. И хотела, я это видел, хотела сбросить с себя одеяло. Но... что-то тебя напугало...
– Я тебя не боюсь...
– Конечно... Это же я про сон.
– Нет, правда, не боюсь. Я совершенно тебе доверяю... Но какое-то чувство, не стыд, может быть, но что-то в этом роде, похожее, прямо захлёстывает меня. Изнутри...
– Ну вот видишь, как всё непросто.
ОН подошёл, наклонился надо мной и стал обнимать через одеяло, всю... Я лежала на боку, натянув одеяло до самого горла, и снова не дышала.
– То, как ты сейчас лежишь, похоже на одну гогеновскую таитянку... Но она, конечно, гораздо меньше стеснялась...
ОН улыбнулся и провел рукой, очень осторожно, очень лёгким движением по моему бедру. Но через одеяло, разумеется...
Кофточка моя, должна сознаться, всё-таки была с меня снята. Но как это произошло, когда именно, в какой момент, убей не помню. И это моя замечательная одёжка, моя гордость, моя новая, югославская, из тонкой шерсти такого фрезового цвета, приталенная, с глубоким узким вырезом, висит на высокой спинке стула, совершенно без меня, совершенно отдельно. А я лежу по-прежнему, вся укрытая китайским одеялом, и он по-прежнему рядом. Вот ОН легонечко приоткрывает то одно моё плечо, то другое, и смотрит... И в ЕГО глазах (Господи, прости меня за нескромность, ведь это он на меня смотрит), да, в ЕГО глазах именно восхищение.... Я не нахожу другого слова... А иной раз ещё и удивленье, как будто ЕМУ открылось что-то необычайное, особенное, чего ОН никогда даже не ожидал увидеть... А я ловлю себя на том, что исподволь, как бы с ЕГО подачи, тоже начинаю себе нравиться, чего прежде никогда не было.
А потом ОН осыпает мои приоткрытые плечи поцелуями, такими лёгкими и нежнейшими... И внутри меня что-то напрягается и трепещет... И мне становится страшно, что вдруг у меня при этом дурацкое выражение лица. Тогда я заговариваю о чём-то или задаю вопрос, и мы оба немного остываем.
Ещё я сейчас вспоминаю, что ОН сидит в противоположном углу комнаты за небольшим столом. Включена настольная лампа. ОН рисует. Меня рисует, но на меня при этом почти не смотрит, то есть не рисует с натуры, как я это представляю себе. В это время я сплю. Как бы... Потом ОН перестает рисовать, явно ничего не закончив, быстро подходит ко мне и со словами «соскучился, хочу поближе» начинает будить меня поцелуями. А я как бы не просыпаюсь... Тогда ОН шепчет: «Притворюшки, дяди-хрюшки». Вот такая милейшая чушь...
– Как же ты рисуешь меня, на меня почти не глядя?
– А я тебя знаю. Всю...
– Нет уж, нет уж! Только лицо, волосы и немножко плеч... И больше ничего.
– А больше ничего и не надо. Дальше – воображение...
– Ты говорил о Гогене... А я не знаю, кто это.
– Зато ты знаешь Врубеля. Тоже замечательный художник. Мой любимый, кстати, из русских. Ты ведь знаешь его, ты говорила.
Когда же это я успела... Ах да, я ведь к Ларисе приехала прямо с выставки Врубеля, из Парка Культуры.
Но утро всё-таки наступало. Сначала как-то крадучись, совсем незаметно. А потом неожиданно резко посветлело...
Утро всё осложнило. Стали приходить разные люди, они разговаривали, рассматривали какие-то листы... Почему-то мне кажется, что это были таблицы или схемы, ну, может быть, и рисунки тоже. И, кроме того, они выпивали, как бы по ходу дела, не придавая этому значения. Закусывали всё теми же неиспользованными заготовками к салату. Они спорили, не соглашались друг с другом, потом о чём-то договаривались. Было шумно, суетно. Приходили и молодые женщины. Те, что были вчера, или новые? Не знаю, ведь и вчерашних-то я фактически не видела, где уж там было их разглядеть или запомнить.
А мы сидели у своего окна, чужие всем и очень близкие друг другу. Как два нахохлившихся воробышка. Не обнимались, только бок о бок, близенько. Изредка перекидывались словом, другим.
– Надо разбегаться, – шептала я обречённо.
– Наверное, но ужасно трудно от тебя отделиться... (Как странно, ОН почти всегда озвучивает именно то, что я чувствую. Это я так, замечаю вскользь.)
И мы продолжаем сидеть. И это может длиться целую вечность... Но вот пришли какие-то ЕГО хорошие знакомые. ЕМУ пришлось встать, отделиться-таки от меня, подойти к ним, разговаривать, улыбаться... Ну если это старые знакомые, коллеги, однокурсники – не отделаешься же кивком. Я понимаю. Но вот что происходит дальше: они подходят к столу, один из них пододвигает рюмки, наливает всем... Не знаю что, не очень различаю, наверное, всё-таки водку. И они все пьют. Все – я подчеркиваю...
Нет, я-то, конечно, не пью никогда, не пью как не пью... Моя полная и абсолютная непьющесть всем непонятна, многих удивляет и даже раздражает, во всяком случае, настораживает... Но ведь я же не идиотка, я всё понимаю. ЕМУ в этот момент и хорошо было выпить. И как он этого не сделал раньше? Теперь вот, в эту минуту, когда я сейчас пишу, я даже удивляюсь, почему ЕМУ не пришло это в голову раньше... И почему ночью ОН мне этого не предложил, ведь он же не знает, что я такая трезвенница...
Но тогда... Когда я увидела его, пьющего со всеми, я подумала... нет, я ничего не подумала... Я просто встала, незаметно, ничего никому не сказав, не попрощавшись, выскользнула из комнаты. Быстрёхонько одеваюсь... Нет, нет, я не обиделась. Я никого не осудила. Никакой истерики. Этого близко ничего не было. Просто пробил час – уже надо было возвращаться. К себе. Эта рюмка в ЕГО руках стала сигналом. Пора.
Я начала спускаться по лестнице, по этой широкой, полуосвещённой, грязноватой лестнице... И вдруг меня пронзило как молнией: я ухожу из дома, в котором произошла моя первая, моя потрясающая ночь... Я и тогда, когда спускалась по лестнице, и сейчас, когда пишу, понимаю, что ничего такого никогда уже не повторится... Что я ничего из того, что было этой ночью, ничего, ни одной капельки, никогда не забуду...
А что, собственно, было? Ну да, «и пыл, и жар, и потрясенье»... Но я же не отдалась ЕМУ? Да нет, в простом, прямом смысле слова я именно отдалась – отдала ему себя на целую ночь, разве нет?… Ведь я же осталась с НИМ?! Ведь я же ЕМУ доверилась... И мы были вместе всю эту ночь… Такую ни на что непохожую, такую нашу, такую длинную... Но даже и такой ночи совершенно мало, чтобы произошло что-то другое, чтобы захотеть этого другого, чтобы на него отважиться. Да я на самом деле и не знаю, что это такое – другое... И как оно происходит, и как называется...
ОН, я думаю, знает. Но, слава Богу, что ОН меня почувствовал, что услышал... ОН так бережно ко мне приближался... Ни одного резкого движения... Едва-едва прикоснулся...
ОН, конечно, всё знает. А я... а я чувствую, а назвать не умею. Но что же всё-таки на самом деле было в эту ночь? Любовь? Свидание? Вспышка страсти? Не то, совсем не то... Не те слова. Да и Бог-то с ними, со словами... Как бы то ни было, как бы оно ни называлось, со мной в эту ночь произошло самое главное: я отозвалась, повлеклась, потянулась к НЕМУ. Вся, всем своим существом... И между нами произросла нежность... И между нами родилась общность. («Аркадий, не говори красиво». – «Прости, Базаров, но это же я так, в дневнике»...)
Я уходила из этой чужой комнаты, с чужими, непонятными мне людьми... Но судьбе было угодно, чтобы именно в этой странной комнате, в большом сером чужом доме в центре Москвы я провела наедине с НИМ свою лучшую (я знаю это совершенно точно, наперед), свою самую главную ночь в жизни...
Скорее всего, я сюда уже никогда не приду. Во мне шевельнулось какое-то острое щемящее чувство... Что-то похожее на жалость к себе, к НЕМУ... Грустные нотки впервые за много, много часов.
Выхожу на улицу. Свежий воздух бодрит. Сумерки – то самое, моё любимое, между волком и собакой... Снег опять падает, пушистый, холодненький. Вот и та самая телефонная будка. Вспоминаю, как ночью вышла из неё, обернулась – ОН у подъезда.
Я оборачиваюсь, смотрю на темную тяжелую дверь, смотрю на неё целых несколько секунд, будто вызываю, вызволяю ЕГО оттуда. И вдруг, прямо на моих глазах, как бы поддавшаяся, подчинившаяся мне дверь сама начала открываться, по-настоящему, по правде. Вот она распахнулась... Мне страшновато. Мне до сих пор не верится, что так было. Но было всё именно так: в дверном проеме появляется ОН, такой близкий, родной, немного растерянный… Ищет меня глазами, находит, машет рукой... Что там без пальто и без шапки – ОН без пиджака, в одной рубашке, как был... Людей полно на этот раз, ОН бежит между ними, высокий, худой, немного нескладный, с этими длинными, своими-моими руками… Под снегом и снегом, вот уже целые сутки мягко падающим на землю…
Я сначала ускорила шаг, потом бросилась бежать. Но не в ЕГО объятье, как ночью, а от НЕГО, из ЕГО объятья.
Метро. Останавливаюсь. Как хочется к НЕМУ! Ведь выбежал же, раздетый, ЕМУ холодно... Это невыносимо – я делаю над собой усилие и вхожу в метро.
| Назад | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | Вперед |
