Часть II
«Файнхальс и Илона»
Маленькая пивная в Сентдёрди. За столиком у самого выхода сидит изрядно подвыпивший венгерский солдат с девушкой, а посередине зала – какой-то жирный субъект с жёлтой физиономией и угольно-чёрной сигарой в зубах. И больше никого.
В дверях появляется Файнхальс. У него бледное, растерянное лицо. Впечатление такое, что он только что совершил непоправимую ошибку, и понимает это, и мучается.
Файнхальс устало садится за столик около венгерского солдата и его девицы. К нему подходит хозяйка, белокурая увядшая дама с тощей морщинистой шеей. Файнхальсу не хочется ни пить, ни есть. Он берёт только бутылку лимонада, но, поймав на себе разочарованный взгляд хозяйки, заказывает ещё и графинчик вина. Неожиданно для самого себя он быстро выпивает вино и заказывает ещё. Худая увядшая блондинка довольна, приторно улыбается.
Взгляд Файнхальса останавливается на часах над стойкой. На них без двадцати восемь. «Она вернётся, – горячо шепчет Файнхальс, – вернётся. Она придёт сюда, ещё есть время…»
Солдат и девушка смотрят на Файнхальса удивлённо и с любопытством.
– Ты знаешь, – неожиданно просто и доверительно, как к старому знакомому, обращается Файнхальс к своему соседу, наливая ему вина из своего графина, – я очень люблю Илону… Ну, это одна женщина… Замечательная.
Венгерский солдат кивает Файнхальсу. Они пьют вино и некоторое время молчат. Потом Файнхальс продолжает: «Илона велела мне ждать её, здесь… И я буду ждать, буду ждать… Ты понимаешь хоть что-нибудь? Или ты думаешь, что она не придёт? Нет, нет! Она придёт сюда, как только сможет. Вернётся обязательно. Если это будет в её силах, конечно…»
Венгр энергично кивает головой. Они снова пьют вино и снова замолкают. Файнхальс закрывает глаза, опирается щекой на руку, покачивает головой… Нет, он не опьянел и не забылся. Чувствуется, что внутри него происходит напряжённая работа. Он думает, вспоминает, ведёт с кем-то диалог, немного грезит… Потом вдруг встряхивается, выпрямляет спину, открывает глаза и ясным продолжительным взглядом смотрит на солдата и девушку. И начинает говорить, быстро, горячо, увлечённо:
– Илона учит венгерских детей немецкому и музыке. Она делает это очень хорошо. Я знаю… Она всё делает хорошо. Она иначе не может… Вы хотите узнать, как я с ней познакомился? Я увидел её в бывшей женской гимназии. Там эвакопункт, меня к нему прикомандировали сразу после того, как выписали из госпиталя. Она сидела на четвёртом этаже в одном из классов и что-то писала. Класс, помню, был буквально завален ученическим хламом… Я увидел её лицо и замер. Несколько минут я не мог справиться с волнением… Красивая? Не в этом дело! В её лице столько чистоты, внутреннего света, тепла… Хочется смотреть и смотреть на это лицо… Я просиживал у неё часами. Сколько у нас это длилось? Не знаю… Три, пять, семь дней… Я не могу сказать точно… Теперь мне кажется, что я знаю её всю жизнь… Сначала мы просто молчали. Она пыталась заниматься своим делом, у неё это не очень получалось… А я смотрел на неё и слушал её дыхание, учащённое, прерывистое… Мне было так хорошо… А потом мы начали разговаривать…
Наплыв
Классная комната в бывшей женской гимназии. В углу за небольшим столом сидит Илона. Напротив, на третьей парте в ряду – Файнхальс.
– Илона, мы уже так давно знакомы, а вы ещё ни разу не вышли из-за своего стола… Не подошли ко мне, даже не прошли мимо. Почему?
– Сказать правду?
– Конечно, только правду.
– Я немного побаиваюсь вас… Я боюсь, что вы вдруг, неожиданно обнимете меня…
– И что же в этом страшного?
– Да, я знаю, ничего страшного. Это бывает даже хорошо… Но… Но я к этому не готова. Мне нужно для этого гораздо больше времени.
– Одно ваше слово – и я не войду больше в эту комнату.
Лицо Илоны становится очень серьёзным. Она опускает глаза, плотно сжимает губы.
– Нет, – говорит она тихо. Молчит, задумалась. – Нет, – повторяет она. – Мне хорошо, когда вы рядом. Почему-то… Я не хочу, чтобы… ну, чтобы больше вас не видеть…
– Знаете что, милая моя… Сидите за своим столом, сколько вздумается. Не вылезайте из-за него никогда. Я всё время буду рядом с вами. Буду просто смотреть на вас и слушать ваш голос.
И снова пивная. Субъект с чёрной сигарой ушёл. Остались только Файнхальс и венгерский солдат со своей рыжеволосой подругой. Солдат добродушно смотрит на Файнхальса, улыбается ему, мало что понимает, потягивает вино. Его девица не понимает ничего, скучает, тоже пьёт, кривляется.
Файнхальс заказывает ещё бутылку вина, к лимонаду он так и не притронулся.
– Ты знаешь, солдат, – я впервые в жизни полюбил женщину… Я впервые так полноценно, так близко почувствовал женщину, так по-настоящему сильно захотел её.. Ну да, да, я об этом, но не только… Понимаешь, я захотел быть с ней всегда, с ней засыпать и с ней просыпаться, её ждать и к ней торопиться, ей говорить и её слушать…
Файнхальс неожиданно замолкает, откидывается на спинку стула, слегка запрокидывает голову. Он бледен, взволнован.
– Ты знаешь, меня волнует в ней всё, и движения её маленьких рук, и звук её голоса, и изгиб шеи… Я уж не говорю о лице, оно необычайно красиво. Но мне в ней по сердцу каждая чёрточка, каждая мелочь… И всё невероятно волнует… И то, как она целовала меня… Да, да, она меня целовала, это правда… И то, как она сидела за своим столом, выпрямив спину, такая серьёзная, строгая, и боялась выйти из-за него, и боролась со своим страхом…
Файнхальс заметно одушевляется, говорит увлечённо.
– И знаешь, что удивительно? Илона человек очень целомудренный, обычно она тиха и сдержанна, но я чувствую, как она женственна. И я знаю наверняка, что она очень горяча… И что она смелая… Она редкая женщина, замечательная… Если бы ты знал, солдат, как подолгу и часто мы говорили с ней… А как мало на свете женщин, с которыми можно да и хочется подолгу разговаривать! Ты ведь сам знаешь это. О чем мы говорили? Обо всём на свете. И никогда ничего напоказ, никакой фальши. И никаких прежних заготовок. Она думает сейчас, при тебе, и сейчас строит свою речь. Иногда сбивается, ищет точные слова… Находит. Она очень умна и немножко стесняется этого, потому что понимает, что вообще-то не в уме дело. Ты интересен ей. В ней нет обычного холодного невнимания, как у тех женщин, которые постоянно заняты собой. Она хочет услышать тебя и пытается понять… И у неё это получается.
Наплыв
Бывшая женская гимназия. В классной комнате – Илона и Файнхальс.
– Вот уже который день, – негромко говорит Файнхальс, – я просыпаюсь с радостным чувством. И это несмотря на то, что творится вокруг нас, несмотря на весь этот ужас… Я просто знаю, что увижу вас… Вот в чём дело… Мне никогда ни с кем, понимаете, Илона, ни с кем не было так интересно, как с вами…
Илона смотрит на Файнхальса очень по-доброму. Его откровенность смущает и одновременно приятна ей.
– И о чём же мы будем разговаривать?
– Давайте о любви, Илона. Мне очень хочется говорить с вами об этом. Хотя, предупреждаю, я совершенно делать этого не умею. Не умею находить подходящие слова, а те, что приходят на ум, кажутся пустыми, неточными. Хотя, знаете, недавно, совсем недавно, я вдруг почувствовал, как эти самые нужные, подходящие слова зарождаются во мне, ворочаются, наверное, вызревают… Но опять же – подобрать их, связать, соединить – тоже нелегко…
– Да, об этом говорить непросто. Но ведь и не только говорить… Мне кажется, очень сложным и запутанным всё, что касается человеческих отношений, и особенно чувств. Я думаю, что то, что люди называют любовью, – не всегда любовь. Или не только любовь. Признаться вам: я вообще очень боюсь любви. Иногда мне кажется, что любовь приходит лишь на миг. Вспыхнет, сверкнет – и нету. Это от нашего несовершенства… А мне бы хотелось, чтобы чем дальше, тем больше любви. Ну вот видите, получается как-то рассудочно… Вы правы, об этом говорить трудно. Тех самых, тех единственных слов не подберешь…
– Да нет же, нет, Илона! У вас все слова как раз те самые. И когда вы говорите, всё удивительным образом становится на свои места… Знаете, что мне пришло в голову прошлой ночью? Я думал о вас и понял: вы излучаете какой-то удивительный свет, и всё, что попадает в поле этого свете, преображается. И даже я.
Илона смутилась, слегка покраснела.
– Я не думаю, что это именно так. Но во всех случаях спасибо вам… За тёплые слова…
– Да я-то тут не при чём. Всё дело в вас. Просто то, что вы делаете, и что вы говорите, и как вы это говорите, и этот ваш внутренний свет – всё это я очень чувствую. Но ведь не у одного же меня есть глаза, и уши, и сердце?! Почему же вы до сих пор одна?
– Почему я одна? А я не одна. У меня есть родители, сестры, племянница. Много родственников, близких…
Илона помолчала, набрала воздуха в легкие и тихо продолжила:
– Но главное: у меня есть Бог. Я верю в Бога. И я не одна.
Она ещё несколько секунд помолчала. И снова заговорила:
– Когда я сдала государственный экзамен… Может быть, вам это не очень интересно?
– Что вы! Всё это и всё другое, что только имеет к вам отношение, мне очень, мне невероятно интересно…
– Когда я сдала государственный экзамен, я ушла в монастырь.
– Да? А как же все? Как ваши родители?
– Родные были огорчены, но смирились с моим выбором. Целый год я прожила в монастыре – это была, может быть, лучшая пора в моей жизни. Если бы я тогда постриглась в монахини, то, наверное, была бы теперь настоятельницей в каком-нибудь уютном монастыре в Аргентине.
– А почему вы не стали монахиней? Только, пожалуйста, выйдите из-за своего стола. Мне хочется увидеть вас во весь рост, и вообще мне хочется просто, чтобы вы были чуть-чуть поближе…
Лицо Илоны залилось румянцем. Но она встала, вышла из-за стола и села рядом с Файнхальсом. Несколько секунд она молчала, пытаясь справиться с охватившим её волнением.
– Вы спрашиваете, почему я не стала монахиней?.. Весь тот год, что я провела в монастыре, я не могла подавить в себе желания выйти замуж и иметь детей. И я возвратилась в мир. С надеждой…
– И что же? Почему вы не вышли замуж? Скажите мне правду. Ведь вы многим нравились. Этого не могло не быть.
– Да, да. Что-то было. Мне как-то объяснялись в любви. И даже делали предложение. Но это почему-то прошло мимо меня. Не затронуло. Мне хотелось чего-то другого. Чего-то неизъяснимого… Истинного. Я тосковала по настоящей нежности, по настоящему откровению… Хотелось встретить возлюбленного и друга в одном человеке.
Илона говорила очень тихо. Потом замолчала. Потом вдруг посмотрела в глаза Файнхальсу и сказала:
– Теперь я знаю – это скоро случится…
В маленьком кафе всё по-прежнему, почти без изменений. Хозяйка сидит в своём углу и что-то подсчитывает. За столиком, наполовину уставленным пустыми и полупустыми бутылками, сильно захмелевшая венгерская парочка и Файнхальс. Солдат уронил голову на стол. Девушка довольно громко говорит по-венгерски, смеётся, то тормошит своего друга, то обращается к Файнхальсу. У неё чрезвычайно живое лицо и подвижная мимика. Файнхальс на обращает на неё внимания. Он очень встревожен, глядит то на часы над стойкой, то на дверь. Стрелки часов неумолимо двигаются. Уже девять.
– Послушай меня, – говорит он, обращаясь к соседу, – я никогда не уйду отсюда. Это место указала мне она. И я буду ждать её здесь. Хотя, скорее всего, напрасно. Я совершил непоправимую, непростительную ошибку. Я отпустил её… Сам отпустил. Я понимаю, что здесь ждать её бессмысленно. Но я буду ждать её. Надо дать провидению эту последнюю возможность устроить всё к лучшему. Я надеюсь, хотя надеяться не на что. Но я не уйду отсюда ни через час, ни через два. Я буду сидеть здесь всю ночь напролёт…
– Послушай, брат, – Файнхальс неожиданно хватает венгра за рукав. Тот, не переставая улыбаться, слегка отстраняется. – Давай молиться за Илону. Может быть, ей сейчас совсем плохо. Может быть, она уже попала… ну… в их руки. И это ужасно, я хорошо знаю наших… Давай помолимся вместе. Она верит в Бога, очень верит. Она учила меня молиться. Говорила, что это важно, просто необходимо. И я знал, что она права… Но тогда мне совсем не хотелось молиться… Мне хотелось только прижать её к себе, как можно ближе, и целовать… Господи, прости меня, грешного, и помоги Илоне, если это ещё возможно, если не поздно… Она замечательная… Господи, спаси и сохрани её… Солдат, ну давай вместе…
Наплыв
Классная комната в бывшей женской гимназии. Илона сидит за столом, напротив неё Файнхальс.
– Почему вы краснеете, когда мы говорим с вами на эту тему?
– Я всегда волнуюсь, когда думаю и говорю о Боге. Но я не знала, что это заметно.
Лицо Илоны буквально залилось горячим румянцем.
– Может быть, вы стесняетесь меня?
– Не знаю.. Вас я, наверное, немножко стесняюсь. Вообще… Но о вере я говорить люблю. Я заметила, что, когда формулирую или просто пытаюсь сформулировать свои мысли, мне самой потом становится всё гораздо яснее.
– Вы верите в Иисуса Христа?
– Да, верю. И очень его люблю. И Деву Марию. И всё, что с ними связано. И весь Новый Завет…
– И в непорочное зачатие тоже верите?
– Послушайте, – сказала Илона неожиданно просто, – ведь в то, что можно пересчитать, потрогать руками, что доказуемо, логично, верить-то не надо. Верить можно только в чудо. Или не верить. Вот я верю.
– Илона, вы так убедительны, у вас настоящий дар. Вы умница. Когда вы обо всём этом говорите, ваше лицо даже озаряется изнутри. А вот физиономии большинства священников так невыносимы, как, честно говоря, и их проповеди. И именно это отбивает у меня охоту ходить в церковь.
– А это очень жаль… При чём тут священники? Они тоже люди. И бывают разными. И грешными, как мы. Просто у них задача такая – они, ну… как трубопровод между небом и землей, между Господом и нами. Они не могут и не должны влиять на религиозные чувства. Я думаю, вы редко молитесь… И вера ваша, я уверена, она есть, но она ослабевает… Надо почаще молиться…
– Илона, я обязательно буду, я обещаю вам.
– Послушайте, – продолжает Илона, явно увлекаясь, – я знаю в одном монастыре матушку-настоятельницу. Так она каждый свой день начинает с молитвы: «Господи, укрепи мою веру…» Так же, мне рассказывали, молились и некоторые святые… Да что это я всё говорю и говорю...
– Говорите, Илона, хорошая моя... Мне вспоминается русский писатель Чехов. Он говорит, не только про женщин, про всех людей, что у них всё должно быть прекрасно, и мысли, и лицо, и душа, и вёе другое… Вот вы такая. Вы настолько хорошая, что даже священники не смогли угасить вашу веру… И около вас становишься лучше… Во всяком случае, хочется становиться лучше…
Илона притихла, опустила глаза. Потом подняла их и прямо и строго посмотрела в глаза Файнхальсу.
– Простите меня. Что-то я воспарила. Да и вы меня всё подхваливаете… Рассуждаю, поучаю… Того гляди и судить начну… Это нехорошо. А вы, напротив, так кротко мне отвечаете, и в тоне вашем столько доброжелательности.
– Да нет же. Вы всё говорите правильно. Я действительно молюсь не часто. А когда и молюсь, то ловлю себя на том, что почти механически твержу слова молитвы.
– Но вы недовольны собой и готовы измениться к лучшему… Это более ценно, чем поучать, как я, будто что-то уже значу, чего-то достигла… С этого и начинается гордыня.
– Илона, Бог с вами! О чём это вы говорите?
– Да о фарисеях и книжниках, по сути дела… Ну кто такие фарисеи? На самом деле – добропорядочные и законопослушные люди. Они даже нередко бывают прáвы. Беда только в том, что они чувствуют себя безгрешными… Возомнили и возгордились… Только и всего. Но это-то и конец всему. Они теперь ни в чём не сомневаются, не мучаются угрызениями совести… Они не страдают и не сострадают… Одним словом, душа у них больше не трепещет – умирает. И дело вовсе не в библейских фарисеях. Каждый из нас ежеминутно на волос от этой беды. Оставим уже атеистов, Бог с ними… А верующие люди… Стоит только начать им разглагольствовать, позволить себе поучать – и пропало дело… Ведь всё, что сказано в священном писании и в заповедях, сказано именно тебе, тебе самому в первую очередь. Религия – это отношения Бога с каждым из нас… То есть, почти интимные отношения… Вы не согласны?
– Очень согласен. Только я никак не могу соотнести фарисеев с вами. Вы ведь меня и не поучали даже, просто делились тем, что вам удалось накопить, опытом души… Вы откровенничали, а это дорогого стоит.
Илона хотела что-то возразить, но Файнхальс опережает её.
– А вот, кстати, насчёт фарисеев. Я об этом думал довольно часто. В молодости мне казалось, что в притче о фарисее и мытаре что-то не сходится. Фарисей-то трудяга, он работал на пашне или на пастбище, причём в поте лица… Был, наверняка, добросовестным, да ещё закон почитал… И не просто так, а со рвением… А мытарь – сборщик налогов. Ну в переводе на сегодняшний день – чиновник всего лишь или управленец… Или что-нибудь в этом роде… Почему Бог предпочел его фарисею? Я понял это только недавно, здесь, на войне. У мытаря была ужасная работа: отбирать у бедняков последние гроши в казну. Он сочувствовал бедным людям и очень мучился из-за своей как бы причастности к их бедам. Однако был вынужден продолжать свою работу. И это было для него настоящим несчастьем. Господь заметил его мятущуюся, живую душу и пожалел…
– Ну да, – энергично закивала Илона. – А фарисей-то каков: «Благодарю тебя, Господи, что ты не сотворил меня таким, как этот мытарь». Какие всё-таки несправедливые и бездушные слова…
– А сколько в нём самодовольства или, как теперь ещё говорят, самодостаточности..: Вы знаете, Илона, я вот ещё что понял на этой войне: главное в жизни – не принимать самого себя слишком всерьёз. Вот когда я был студентом, я мечтал строить и проектировать дома, каких никто ещё не строил. Потом я стал архитектором и строил дома не лучше и не хуже других. Мне было горько сознавать, что я посредственный архитектор. Тогда. А сейчас я думаю: какое это замечательное дело быть обыкновенным архитектором и строить простые добротные дома, в которых будет тепло, свет, запах супа, уютные комнаты… Дома, в которых будут рождаться дети… Не слишком много думать о себе – вот и вся премудрость.
Илона слушает Файнхальса очень серьёзно, внимательно, затаив дыхание. А когда он смолк, неожиданно возразила:
– И вся премудрость?! Да вы знаете, что это и есть самое трудное?! Да это даже истинно верующим дается нелегко, а неверующим… Я просто даже не знаю, как быть… Ведь когда ни исповеди, ни причастия, ни богобоязни – человек взвивается, в нём самолюбие буквально вскипает…
Илона помолчала, подумала.
– Хотя я знаю случаи, когда самым простым людям, даже не очень крепким в вере, это иногда всё равно даётся. Бог милостив…
Илона перевела дыхание, стихла. И снова обратилась к Файнхальсу:
– Вот и вас Господь не лишил своей благодати. И это ничего, может быть, что вы не очень часто молитесь… Вы так правильно и так точно сейчас всё говорили… И я совершенно напрасно…
– Нет! – горячо перебивает её Файнхальс. – Я только что, прямо сию минуту понял: во мне самом полно той самой самодостаточности, которую я подмечаю в других. Это гордыня, ничто иное. Вот я нечасто молюсь… А о чём мне просить Бога? Хватит и того, что есть. Вымаливать ещё чего-то для себя? Мелочно… Корыстно… Но это не от того, что я скромен или альтруист… Нет! Я просто никого не любил прежде, никем не дорожил больше жизни, ни за кого не боялся… Как это вы говорите: душа не трепещет… Вот это то самое… Но теперь я начну, я буду молиться, и часто, и горячо. Я буду молиться за вас, Илона…
| Назад | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | Вперед |
